– Ужин готов! Идите есть, пока все не остыло.
Я не осознавал, как голоден, пока мы не вошли и не увидели большие дымящиеся посудины с жареным цыпленком, горошком и картофельным пюре.
– Поскольку вы здесь в первый раз, я решила приготовить вам любимое отцовское блюдо. Пока он был жив, то сердился, если этого не подавали хотя бы раз в неделю. Будь его воля, он бы каждый день это ел. Садитесь, пожалуйста.
В столовой был накрыт овальный столик с тремя соломенными подставками для тарелок. Я сел справа от Анны, Саксони – слева. Запах пищи сводил меня с ума. Анна положила мне две жирные ножки, кучу горошка и желтое клубящееся облако пюре. Я хотел было решительно приступить, но тут бросил взгляд на свой столовый прибор:
– Ой!
Удостоверившись, в чем дело, Анна улыбнулась:
– Интересно было, как быстро вы отреагируете. С ума сойти, верно? Это тоже папины. Он их специально заказывал у одного нью-йоркского серебряных дел мастера.
Моя вилка была сделана в виде серебряного клоуна. Голова его загибалась назад, так что зубцы вилки выходили изо рта. Нож изображал мускулистую руку, сжимавшую продолговатую лопаточку. Не как ракетка для пинг-понга, а что-то явно зловещее – вроде инструмента для телесных наказаний в английских частных школах. Саксони поднесла свои приборы к свету, и они были совсем другие. Вилка – в виде ведьмы на метле: зубья представляли собой прутья метлы, а ручка – палку.
– Потрясающе!
– Их хватает на шесть персон. Остальные я вам покажу после ужина.
Принявшись за еду, я сразу понял, что ужин будет долгим, очень долгим, и подумал, за что же мне такое проклятие – вечно есть ужасную стряпню интересных женщин?
Уже во время десерта, отставив чашку беспримерно отвратительного кофе, Анна стала рассказывать про Франса. Время от времени она поигрывала вилкой, крутила ее в пальцах так и эдак, словно начинающий иллюзионист. Рассказывая, она не отрывала взгляда от своих рук, хотя порой замолкала и вскидывала голову, дабы по выражению наших лиц удостовериться, понимаем ли мы, о чем она говорит.
– Моему отцу нравилось жить в Галене. Родители еще до войны послали его в Америку – они же были евреями и раньше других поняли, к чему все идет. А его брат Исаак погиб в одном из концентрационных лагерей.
– Дэвид Луис сказал мне, что ваш отец был единственным ребенком в семье.
– Вы говорите по-немецки, мистер Эбби? Нет? Есть немецкое выражение, которое очень подходит к Дэвиду Луису: “Dreck mit zwei augen”. Вы поняли? “Дрянь с глазами”. Некоторые перевели бы это как “дерьмо с глазами”, но я сегодня настроена великодушно. – Она несколько раз провела вилкой по краю стола. До сих пор ее тон был ровным и дружелюбным, но “дерьмо” вмиг положило этому конец. Сквернословие плохо вязалось с тем ее образом, который успел у меня сложиться. Я вспомнил рассказ Луиса – об Анне, ее кошках и злобном шипении. Кстати, о кошках. Не вижу что-то я никаких кошек. Мне подумалось, что это будет довольно безобидный вопрос, в самый раз чтобы развеять пропитавший атмосферу дух “дерьма”:
– А кошек вы разве не держите?
– Кошек? Ни в коем случае! Терпеть их не могу.
– А у вашего отца были?
– Нет, он вообще не любил животных. Кроме, конечно, бультерьеров.
– Вот как? Но откуда же он так хорошо их знал – судя по его книгам?
– Хотите еще кофе?
Я так энергично замотал головой, что она чуть не отвалилась. А вот Саксони Анна не предложила еще чаю, и я начинал думать, что она не в восторге от Сакс. В чем тут, интересно, дело – в личной антипатии или просто в том, что они обе женщины? Ревность? Боюсь, что нет. Иногда встречаешь какую-нибудь женщину, и только соприкоснешься с ней руками, как мгновенно чувствуешь неприязнь, или наоборот. Она может быть просто шикарной, и красивой, и обольстительной, но тебе она не нравится, хоть тресни. Если случай именно тот, похоже, мы влипли. Но я решил не думать об этом, пока Анна не позволит нам писать биографию.
Мы встали и направились в соседнюю комнату; Саксони шла первой. Успело стемнеть, только через окна проникал кое-какой свет с улицы и смутно, если не сказать призрачно, оконтуривал манекен, маски и прочие предметы. Анна стояла прямо передо мной с рукой на выключателе, но свет не зажигала.
– Отец любил комнату такой. Я часто натыкалась на него, когда он стоял тут в дверях и рассматривал свою коллекцию в кошачьем свете.
– В кошачьем, значит, свете? “Горе Зеленого Пса”, если не путаю?
– Не путаете. А вы, я смотрю, хорошо подготовились.
Она включила свет, и вещи, казавшиеся призраками ночи, опять, слава богу, стали вещами. Я не люблю: страшных фильмов, страшных историй, кошмаров и вообще ничего черного. Эдгара По я преподаю лишь потому, что так велит начальство, и каждый раз, когда я брался за “Сердце-обличитель”, мне требовалось две недели, чтобы одолеть рассказ. Да, я люблю маски и все необычное и фантастическое, однако наслаждаться почти реальным и бояться действительно страшного – это совсем разные вещи. Не забывайте, пожалуйста, что я трус.
Саксони села на кушетку и скрестила ноги. Нагелина положила лапу рядом и взглянула на Анну, прося разрешения залезть к гостье. Ничего не услышав, она восприняла это как “добро” и забралась на кушетку, медленно, по очереди, переставляя лапы.
– Когда он приехал в Нью-Йорк, то стал работать в похоронном бюро. О, извините – кто-нибудь хочет бренди, или еще чего-нибудь выпить? Немного “Калуа” или “Тиа Марии”* [“Kahlua”, “Tia Maria” – названия ликеров. – Прим. переводчика.]? У меня тут все есть.
Мы замотали головами, и она снова опустилась в кресло:
– Впрочем, все это большой секрет. Очень немногие знают о первом месте работы моего отца.
Я взглянул на Саксони, но она смотрела на Анну. Потом заговорила – впервые после ужина:
– И как долго он работал в том похоронном бюро?
Вопрос был с подвохом, ведь Лученте сам сказал мне, что Франс работал у него девять месяцев.
– Два года. – Она снова принялась вертеть пресс-папье.
Я взглянул на Саксони, но она смотрела на Анну:
– И что он там делал?
– Что делал? – Анна пожала плечами и улыбнулась мне, словно вопрос не стоил ответа, и не глупо ли, мол, со стороны моей подруги спрашивать.
– Ну, тем, чем обычно занимаются гробовщики, он не занимался, его всегда тошнило от одного вида трупов. Честное слово! Он говорил, что когда его вызывали в их рабочую комнату, он только бросит взгляд и сразу бежит в туалет! Бедный папа, мертвецы – это не его стихия, совсем не его. Знаете, чем он там на самом деле занимался? Стряпал. На нем была вся готовка и уборка.
– А с человеком он так ничего и не делал? Даже когда пробыл там какое-то время, пообвыкся?..
Анна тепло улыбнулась и покачала головой: