5
Он вернулся перед самым рассветом. Только что просвистала первая птаха, и тут же грянул разноголосый утренний птичий хор, в котором едва не потонул негромкий лязг оружия за дверью и тихие слова, обращенные входящим к стражнику. Потом он вошел, сонно щурясь, и вдруг остановился, не дойдя до своей двери, потому что заметил меня у окна в кресле с высокой спинкой.
– Мерлин! Так рано – и уже поднялся? Тебе не спалось?
– Я не ложился.
Он сразу встрепенулся, встревожился, насторожился.
– В чем дело? Что-нибудь случилось? Что-то с королем?
Хорошо хоть, подумал я, ему не приходит в голову, что я караулю сто, чтобы допросить, где он пропадал всю ночь. И пусть он никогда не узнает, что я выходил отсюда и разыскал его.
– Нет, – ответил я. – Король тут ни при чем. Но мне надо поговорить с тобой до наступления дня.
– О боги, только не сейчас, если ты меня любишь! – зевая и смеясь, сказал он. – Я так хочу спать, Мерлин. Ты догадался, где я был, или тебе стражники сказали?
Он подошел ближе, и от него пахнуло ее духами. Меня замутило. Я вздрогнул.
– Нет, сейчас, – твердо возразил я. – Умойся и проснись. Я должен тебе кое-что сказать.
В комнате горела только одна лампа, да и ту я прикрутил совсем низко, и ее свет уже померк в свинцовой белизне утра. Я разглядел, как на скулах у Артура обозначились желваки.
– По какому праву... – начал было он, но тут же сумел овладеть собою, обуздать свое бешенство. – Хорошо. Я понимаю, у тебя есть право меня допрашивать, мне только не нравится время, которое ты выбрал.
Это уже было совсем другое, чем уязвленная ребяческая гордость тогда, на берегу озера. Вот как далеко успели они его увести – меч и женщина. Я сказал:
– У меня нет права тебя допрашивать, нет и намерения такого. Успокойся и выслушай. Я действительно собираюсь говорить с тобой и о том, помимо прочего, что было сегодня ночью, но беспокоит меня совсем другое. За кого ты меня принимаешь, за аббата Мартина? Я не оспариваю твоего права вкушать плотские радости, где и когда тебе вздумается. – Он все еще слушал враждебно, кипя гордостью и гневом. Чтобы дать ему успокоиться и выиграть время, я мягко добавил: – Может быть, правда, неразумно было выходить из своей комнаты сегодня ночью, когда здесь столько людей, которые ненавидят тебя за вчерашнюю битву. Но могу ли я винить тебя? Ты доказал свое мужество на поле брани – почему же вслед за тем не доказать его в постели? – Я улыбнулся. – Хотя сам я никогда не возлежал с женщиной, я знаю, что значит испытывать желание. И тому, что ты сегодня же был так вознагражден, я рад.
Я замолчал. Он стоял бледный от гнева, но теперь даже в полумгле рассвета мне было видно, как схлынул его гнев, а с ним и последние остатки краски с лица. У него словно дыхание прервалось, кровь остановилась в жилах. Глаза стали черными. Он прищурил их, будто я ему плохо виден, будто он только сейчас впервые в жизни меня заметил и никак толком не разглядит. От такого взгляда мне сделалось не по себе, а я не из тех, кого легко смутить.
– Ты никогда не возлежал с женщиной?
Весь поглощенный мыслями о предстоящем разговоре, я счел эти слова пустячными и неуместными.
– Ну да, я же сказал, – недоуменно подтвердил я. – По-моему, это всем известно. И у некоторых, по-моему, вызывает презрение. Но те...
– Так ты что же, евнух?
Вопрос прозвучал грубо, и при этом нарочно грубо. Я вынужден был переждать минуту, а уж потом ответил:
– Нет. Я хотел сказать, что те, для кого целомудрие достойно презрения, не принадлежат к числу людей, чье презрение способно меня задеть. Неужто и ты из таких?
– Каких? – Он явно не понял ни слова из моей речи. Стряхнув власть обуревавшего его необъяснимого смятения, он со всех ног бросился к себе в комнату, как будто задыхался, как будто ему не хватало воздуха. И только пробормотал на бегу:
– Я сейчас. Мне надо умыться.
Дверь за ним захлопнулась. Я сразу вскочил на ноги и, опершись ладонями о подоконник, выглянул в прохладное сентябрьское утро. Закричал петух; издалека ему отозвались другие. Я заметил, что дрожу: я, Мерлин, некогда спокойно смотревший, как короли, принцы и епископы прямо у меня на глазах замышляют мою погибель; я, беседовавший с мертвыми; я, умеющий вызвать бурю и пожар, высвистывать ветер. Что ж, этот ветер я накликал сам, не мне теперь от него прятать голову. Но я-то рассчитывал на его любовь ко мне, надеялся, что она поможет нам обоим выдержать предстоящий разговор. Не думал я, что утрачу его уважение – да еще по такому ничтожному поводу, – и как раз в эту решающую минуту.
Я говорил себе, что он еще совсем юн; что он Утеров сын и только что от своей первой женщины и его распирает новая, мужская гордость. Я говорил себе, что глупо было надеяться на ответную любовь, мальчик платил мне, как и я – моему наставнику Галапасу, всего лишь простой привязанностью, приправленной толикой страха. Все это и еще многое другое говорил я себе, и к тому времени, когда Артур возвратился, я уже сидел, спокойно поджидая его, у стола, на котором стояли два полных кубка с вином. Он, ни слова не говоря, взял один, отошел с ним в дальний конец комнаты и сел на край моей кровати. Умываясь, он намочил даже волосы, и мокрые пряди липли ко лбу. Халат он сменил на дневную одежду и в короткой рубахе, без плаща и без лат, снова стал мальчиком, тем Артуром, что резвился все лето в Диком лесу.
Я тщательно обдумал, с чего начинать разговор, но сейчас никакие слова не шли мне на ум. Молчание прервал Артур. Он не глядел на меня, а крутил в ладонях кубок, взбалтывая в нем вино, будто важнее этого не было ничего на свете. Потом ровно и отчетливо проговорил, словно тем самым все объяснялось, и действительно все встало на свои места:
– Я думал, что ты – мои отец.
Так выходишь на поединок, и вдруг оказывается, что твой противник и меч в его руке просто примерещились тебе, и в тот же миг почва уходит у тебя из-под ног, как топь на болоте. Я лихорадочно собирал разбежавшиеся мысли.
Нет, он дарил мне почтение и любовь, этот мальчик, мне посчастливилось внушить их ему, – впрочем, всякий отец должен сам заслужить любовь и почтение сына. Но я вдруг понял и многое другое. Мне стала понятна та готовность, та уверенность в добром приеме, с какой он всегда ехал ко мне, хотя, казалось бы, одному только Эктору должны были принадлежать по праву его чувства. И точно золотое рассветное небо в разрыве серых туч за окном, мне вдруг раскрылось то ослепительное предвкушение, с каким он ехал со мной в Лугуваллиум. Я вспомнил мои собственные неустанные детские поиски отца и как я готов был видеть его во всяком мужчине, который взглядывал на мою мать. Артуру приходилось полагаться на слово приемных родителей в том, что он побочный сын благородного отца, и надеяться на обещанное признание, «когда он вырастет и облачится в латы». Как свойственно детям, он говорил мало, но ждал и мечтал все время – так же ждал и мечтал когда-то и я. И в разгар этих его неотступных ожиданий явился я, окруженный некой тайной и с видом человека, как говорил Ральф, привыкшего к почтительному обращению и одержимого высшей целью. Мальчик мог заметить внешнее сходство между нами, а вернее, кто-нибудь, например Бедуир, обратил на это его внимание. И, сделав собственные выводы, он продолжал ждать наготове со своей любовью, со своим сыновним послушанием и доверием на будущие времена. Потом появился меч – дар, как ему казалось, от меня. И сразу вслед за этим – открытие, что я сын Амброзия Мерлин, герой бессчетных легенд, рассказываемых у каждого очага. Пусть и побочный сын, но он вдруг нашел самого себя и узнал, что в нем течет кровь королей.