— Разве тебе не нравилось? Разве ты не кричала с каждым оргазмом? — Как еще он мог убедить ее признать это? — Ты хотела меня с первого дня нашей встречи. Думаешь, я не чуял тебя? Думаешь, я не знал, какой влажной ты была под этими дешевыми тряпками?
Звук пощечины разнесся над виноградником. Несколько мгновений Алесандер смотрел на девушку молча, в ярости раздувая ноздри.
— Правду ты не любишь, — сказал он холодно.
Симона зажмурилась. Что есть правда теперь, когда она нагромоздила столько лжи? Она лгала Фелипе, притворяясь, что счастлива в браке, она лгала себе, что не хотела Алесандера, когда сгорала от страсти в его объятиях, и вот теперь она дала ему пощечину, думая, что любит его. Но с одной истиной он не сможет поспорить.
— Раз уж мы говорим о правде, вот тебе одна: если бы ты соблюдал первоначальную договоренность, нам бы сейчас не пришлось разговаривать о возможной беременности.
Тишина легла между ними, полная шелеста виноградных листьев на ветру, криков чаек над морем, и тяжести сожалений и вины.
— Так когда ты будешь знать?
Симона потрясла головой, пытаясь сделать глубокий вдох, чтобы преодолеть дурноту.
— Три недели. Может, меньше. — Она надеялась, что меньше. Попросит ли он сделать тест? И что потом? В современном мире были способы… По крайней мере, в Австралии были. — Я не стану… Я не сделаю…
— Об этом не может быть и речи, — сказал он, обрывая эту ее мысль. — Значит, три недели? Я подожду. И за это время докажу тебе, что я могу себя контролировать и обходиться без секса.
Симона невесело рассмеялась:
— Тебе не кажется, что для этого поздновато?
Может, и так, но время вдали от нее пойдет ему на пользу. Алесандер наслаждался ее ласками эти несколько недель, и, возможно, в этом и проблема — в том, что он слишком наслаждался. Расстояние между ними пойдет на пользу им обоим. Фелипе слабел день ото дня, его болезнь была неумолимой. Скоро Симона улетит домой, так что привыкать к ее присутствию смысла не имело. И он не хотел, чтобы она привыкала к нему. Женщины в его жизни были временным явлением. Он так хотел и намеревался придерживаться этого и дальше.
Они почти дошли до коттеджа, когда до них донесся звук падения и сдавленный крик.
— Фелипе! — вскрикнула Симона, срываясь с места.
— Они не хотят его выписывать, — всхлипнула девушка. — Я должна была находиться рядом. Я не должна была оставлять его одного. — Она сидела в больничной комнате ожидания, которую только что покинул врач.
— Твое присутствие ничего не изменило бы. Фелипе болен, у него хрупкие кости. Если бы этого не случилось сегодня, то могло бы случиться завтра или послезавтра.
— Я должна была быть рядом.
Алесандер обнял ее за плечи, притягивая ближе:
— Ты не виновата.
— Фелипе ненавидит больницы. Он хотел бы видеть лозы из окна.
— Симона, он умирает. Он уже слишком болен, чтобы находиться дома. Ты не можешь за ним ухаживать, присматривать круглые сутки.
Она снова всхлипнула. Алесандер знал — никакие его слова не принесут ей облегчения. Фелипе нуждался в ней, а ее не было рядом. Она была… О боже, неужели Фелипе все-таки получит свое последнее желание? Такую цену ей придется заплатить за его счастье? Симона спрятала лицо в ладонях и разрыдалась.
— Я должна была быть рядом с ним.
* * *
С этого времени состояние Фелипе только ухудшалось. Перелом бедра приковал его к постели, и Симона проводила рядом с ним почти все свое время. Бывали дни, когда он был в ясном сознании и рассказывал, как он познакомился с Марией и ухаживал за ней. Бывали моменты, когда его речь становилась смесью из испанского, баскского и английского, бессвязной и бессмысленной. По вечерам Алесандер забирал Симону из больницы, увозил в свою квартиру и заставлял что-нибудь съесть до того, как девушка падала на подушку и утром просыпалась, чтобы все это повторить. Алесандер смотрел, как она замыкается в себе, видел, как ложатся тени вокруг глаз, как западают худые щеки, и поражался ее внутренней силе. И он желал Симону, желал до боли. Он хотел обнять ее, утешить, прогнать ее горе. Он хотел заняться с ней любовью и вернуть искру жизни в ее прекрасные голубые глаза. Но он дал слово, и он не касался ее. Она же вообще едва его замечала, и Алесандеру не становилось от этого легче. По ночам он смотрел, как она спит, любовался спокойствием на ее прекрасном лице, хотя бы на несколько коротких часов, до того, как утром вернется боль скорой потери.
— Тебе не обязательно проводить там каждый день, — сказал он Симоне после первой недели. — Потрать один день на себя, отдохни.
Но девушка только покачала головой:
— Я должна пойти. Я все, что у него есть. А он все, что есть у меня.
Эти слова были как нож в сердце Алесандера. Она столько потеряла. А остаток забрал он. «Это сделка», — напомнил он себе, но эти слова были пустыми. И его ранило, что она не давала ему места в своем мире. Неужели те месяцы, что они провели вместе, ничего для нее не значили? Все те ночи, что она лежала в его объятиях, приходя в себя от страсти? Конечно, они собирались расстаться после смерти Фелипе, но почему мысль о том, как мало он значил для Симоны, так беспокоила Алесандера?
Фелипе позволили умереть дома. Машина привезла его из больницы, и две сиделки поставили его кровать в коттедже, где он родился, у окна с видом на виноградник, на котором Фелипе прожил всю жизнь. День, сказали они Симоне. В лучшем случае два. Девушка провела первый день у постели деда. Когда он мог слушать, она рассказывала ему о том, что происходило на винограднике, или о том, как она жила в Австралии. То и дело ей казалось, что он перестал дышать, и Симона замирала, чтобы вздрогнуть, когда новый судорожный вздох вырывался из его впалой груди. Иногда его дыхание ускорялось, словно он бежал, а иногда Фелипе беспокойно метался, бормоча что-то неразборчивое.
На второй день Симона привыкла к паузам в его дыхании. Или просто смирилась с тем, что любой его вдох может стать последним. Она ждала этого, и на третий день чувствовала себя совершенно измотанной. Фелипе ничего не ел и не пил, но он все еще цеплялся за жизнь. Симоне было больно слушать, как хрипело у него в груди. Девушка держала деда за руку, когда ей казалось, что он ее слышал, и вытирала его лицо, когда он метался в бреду. Его беспокойство усиливалось. Он теребил край одеяла, бормоча что-то, чего Симона не понимала. Взяв его за руку, она ласково укорила старика:
— Ты замерз, Abuelo. Спрячь руки под одеяло.
Одна из сиделок отвела ее в сторону, когда Фелипе уснул и Симона встала размять ноги.
— Это признак конца, — сказала женщина. — Его кровообращение замедляется, все его тело постепенно выключается.
— Но почему так долго? — всхлипнула Симона. Она не хотела, чтобы ее дед умирал, но еще меньше ей хотелось, чтобы он страдал. — Почему он так беспокоится? Он хотел тихо умереть во сне, почему он так мечется?