– Чем же?
– А он к своим руке и сердцу добавил еще и звание церемониймейстера. Принес ей письмо за подписью министра Двора, что именно его выбрали. Видать, для вдовы сие имело большое значение! Вот она Викентия Леонидыча и побоку…
– Что еще рассказал Лерхе?
– О! Там целый анекдот! Он вызвал обидчика на дуэль, но тот отказался. Дуэли ведь запрещены законом. Устин грозился пожаловаться в полицию! Что Лерхе его преследует и угрожает.
– И действительно обратился? Или только пуганул?
– Мне это неизвестно. Знаю лишь, что Викентий Леонидович все же отвесил Устину пощечину. Но даже после этого Дашевский драться не стал. А князю Долгорукову, когда тот спросил, правда ли это, сказал, что нет, никто его не бил. Вот же бесчестный человек! Его должны были рано или поздно зарезать!
– А как выглядит Мария Евдокимовна? Рост, цвет волос и глаз, особые приметы… Может быть, родинки или оспины на лице?
– Никаких оспин у нее нет, – вступился за даму титулярный советник. – Как выглядит? Красиво выглядит! Ростом с меня, волосы светло-русые, глаза… глаза, кажется, зеленые. Но может быть, и карие.
– Так зеленые или карие?
– Да не помню я! Один раз всего ее видел, тогда снег на улицах лежал. А сейчас июнь.
– Ладно. Что еще помните?
Дуткин задумался и стал похож на бегемотика. С дурацкими усами.
– Ну…
– Где живет Мария Евдокимовна, не звучало в разговоре?
– Нет. Вспомнил! – Дуткин радостно хлопнул себя по ляжкам. – Вспомнил важное! Устин стал прямо в опере говорить о богатстве вдовы, о том, что у нее двадцать тысяч дохода. Остались от первого мужа, от его дела.
– И что?
– А она ответила: какое там дело, так, пустяки, сдаю лабазы в Мокрушах.
Лабазы в Мокрушах! Это торговое место возле Пенькового буяна было из числа старейших в Петербурге. Аренда складов там должна стоить хороших денег. Теперь веселую вдову легко обнаружат… Лыков обрадовался, но не подал виду. Нужно было дожимать толстяка.
– Господин Дуткин, – начал он строгим голосом. – Вы понимаете, что история с займом покойному ставит вас в положение подозреваемого?
Финансист весь сжался и стал словно бы меньше.
– Да. Если б я знал… Дурень, вот же дурень!
– Я настоятельно советую вам ничего не утаивать.
– Ничего не утаил, все-все рассказал!
– Хорошо. Я верю вам. Вы человек умный и опытный, сами себе вредить не станете. Идите. И будьте готовы к тому, что следующая наша встреча будет уже не беседой, а официальным разговором.
На другой день Лыков опять вызвал Арабаджева.
– Василий Михайлович, прошу вас разъяснить некоторые неясные для меня моменты, – начал он. – В восемьдесят четвертом году вы подали прошение о поступлении на коронную службу в наше министерство. Так?
Коллежский асессор подтвердил.
– Но как вы могли выйти из Новороссийского университета кандидатом права?
– А почему же не мог? – удивился Арабаджев.
– Потому что эта ученая степень была отменена за год до того.
– В самом деле? Странно…
– Очень странно, Василий Михайлович. Что скажете в объяснение?
– М-м… Давно дело было…
– Вспомните, пожалуйста, иначе мне придется посылать запрос в Одессу.
Что-то мелькнуло в лице бакинца, но он мгновенно овладел собой:
– Да уже вспомнил! Меня же после окончания курса оставили профессорским стипендиатом [29] при кафедре обычного права. За успехи в учебе. И я стал готовить магистерскую диссертацию. Решил, так сказать, пойти по ученой стезе. Написать ее я написал, а вот защищать передумал.
– Почему?
– Сложный вопрос, Алексей Николаевич, – серьезно ответил Арабаджев. – Видите ли, во мне тогда произошел внутренний разлад. Причина банальная: неразделенная любовь. Старо, как мир… Я влюбился, сделал предложение – и получил отказ.
– Кто она была?
– Дочь полковника из штаба округа. Но не хочется ворошить ту историю, она слишком интимна.
– Хорошо, я не буду спрашивать лишнего. Вы решили уехать из города?
– Да. Порвать все старые связи и отправиться туда, где меня никто не знает. Еще я принял православие. По тем же причинам.
– В каком смысле?
– Ну, вследствие духовного переворота.
– А! Понятно. Но что же с кандидатом права?
– Когда я отказался защищать магистерскую диссертацию, мне оформили прежнюю, кандидатскую. Так и получилось, что я вышел из университета с той ученой степенью, которая год как уже была отменена. И этот же год оказался потерянным для службы.
Объяснение было правдоподобным, и говорил Василий Михайлович убедительно. Грустная улыбка, печаль в глазах… Голос его дрогнул, когда он вспомнил давнюю историю. Скорее всего, его старая вера явилась одной из причин отказа барышни. Арабаджев почувствовал, что он человек второго сорта для главной нации. А тут еще мать умерла, и некого стало стесняться…
Сыщик отпустил бакинца, а сам принялся обдумывать услышанное. На этот раз Арабаджев ему понравился. Стали понятны его замкнутость и настороженность. Человек много лет один. Привык никому не верить и надеяться только на себя. Ни родителей, ни семьи. Считают ли его петербургские снобы за равного или смеются за спиной – мол, дикий человек, как его ни крести? Кто знает? Такие люди успешны в карьере, ибо для них это единственный путь наверх. Арабаджев хорошо продвигается по службе. Все сходится.
Но эта гримаса! Когда Василий Михайлович услышал про запрос, выдержка на секунду изменила ему. Запроса он испугался. Что-то там было в Одессе… И Алексей решил послать сразу две телеграммы: одну в университет, а вторую градоначальнику.
Следующим сыщик вызвал Лерхе. Этот пришел, как и в первый раз, хмуро-настороженный.
– Викентий Леонидович, давеча вы обмолвились, что неважный стрелок. Так ли это?
Дипломат долго думал над простым вопросом и ответил уклончиво:
– Это как посмотреть. А в чем, собственно, дело?
– Разве во Втором лейб-гвардии Стрелковом батальоне не научили вас меткой стрельбе? Там, говорят, и медведя научат.
– Ну вы вспомнили! – усмехнулся Лерхе. – Это когда было! Я служил-то без души, словно барщину отбывал. И давно забыл все уроки.
Дальнейший разговор не задался. Викентий Леонидович сменил тактику. Он теперь никого не ругал и не рисовался своим благородством. А на вопрос старался отвечать встречным вопросом. Лыков пробился с ним четверть часа и спросил наконец: