Уже первое слово, Лейо, переносило его в высшие сферы и до крайности возбуждало фантазию, так как он принимал его за какое-то восточное выражение с непонятным, а потому необычайно возвышенным смыслом, пока наконец не увидел этот текст написанным под нотными линейками и не понял, что означает он
Лей, о солнце, щедро, и т. д.
Просто префект всегда пел эти слова с тюрингским выговором. И тут разом исчезло все волшебство, которое доставило Райзеру столько светлых минут. Столь же волнующе действовало на него пение «Ты хранишь нас под покровом» или «Только крепкий твой оплот нам покой и сон дает».
Сладостное сознание небесного покровительства так его убаюкивало, что он забывал и о дожде, и о морозе, и о снеге, словно спал в своей постели, овеваемой мягким ветерком.
Со стороны же казалось, будто непогода объединяет все свои силы, чтобы согнуть его и унизить.
Когда наступило лето, ректор уехал на несколько недель, оставив Райзера одного в доме, и Райзер неплохо провел это время. Он взял себе в библиотеке ректора несколько книг, среди которых были сочинения Моисея Мендельсона и «Письма о литературе», и сделал из них выписки в тетрадь.
Особенно тщательно он конспектировал книги, имеющие касательство к театру, поскольку мысль о театре уже глубоко засела в его голове как некое зерно, из коего впоследствии выросли все его бедствия и горести.
Впервые эта мысль проснулась в нем на уроках декламации еще в пятом классе и понемногу вытеснила из его головы мечты о проповедничестве: диалог со сцены вдохновлял его сильнее, чем нескончаемый монолог с кафедры. К тому же в театре он мог проявить качества, о которых мечтал, но к которым отнюдь не располагала повседневность: как часто желал он стать великодушным, добросердечным, благородным и стойким, подняться над унижением и бесчестьем и как изнывал от желания на краткий миг воплотить обманчивой игрой воображения все эти чувства, столь близкие, казалось, его натуре, но недоступные ему в жизни.
Вот, в общих чертах, чем манила его идея театра уже в то время. Он вновь воссоединялся здесь с чувствами и настроениями, которые не находили себе места в окружающем. Театр виделся ему миром более естественным и соответственным его личности, нежели мир, в котором он жил.
С наступлением летних каникул старшеклассники, как обычно, стали готовить публичные представления разных комедий. Окруженный всеобщим презрением как ректорский famulus, Райзер не мог питать и малейшей надежды получить роль, да что там, никто из сотоварищей не дал бы ему и входного билета в зал. От всего этого он мучился унижением пуще прежнего, пока наконец не придумал вместе с двумя-тремя товарищами, также не получившими роли, образовать нечто вроде партии недовольных и прямо в их общей комнате сыграть для небольшого числа зрителей свою комедию.
Для исполнения была выбрана драма «Филот», Райзер за деньги выкупил роль заглавного героя у другого ученика, исполнявшего ее дурно, и приготовлялся играть ее сам.
Теперь он оказался в своей стихии. На протяжении всего вечера он мог быть стойким и благородным; часы, проведенные в репетициях, и вечер выступления были счастливейшими в его жизни, хотя весь театр состоял из плохонькой комнаты с выбеленными стенами, а партер помещался в примыкавшем к ней чулане; на месте снятой с петель двери приспособили шерстяное одеяло, служившее занавесом. Публики же всего-то и было, что хозяин дома, по ремеслу горшечник, его жена да подмастерья, а освещение состояло из нескольких грошовых свечек, наскоро прикрепленных к стенке жидким клеем.
В качестве нахшпиля представили диалог «Умирающий Сократ» из «Историко-моральных картин» Миллера, где Райзеру досталась лишь роль одного из друзей Сократа, а другой юноша, по имени Г., играл самого умирающего Сократа, который, как положено, осушил чашу с цикутой и в ужасных судорогах скончался на кровати, специально для этого принесенной в гостиную.
Участие в этом нахшпиле отравило Райзеру почти все его школьные годы.
Его одноклассники прознали, что, кроме них, какую-то комедию представляют их оставшиеся без ролей товарищи, и восприняли это как нарушение своих прав, предпринятое лишь из упрямства и высокомерия.
Они всячески старались отомстить соперникам за это, как им казалось, ужасное оскорбление, и с этих пор четверым участникам «Филота» по вечерам уже не давали проходу на улице. Все четверо стали предметом ненависти, презрения и насмешек, Райзеру же доставалось больше других, поскольку остальные вообще редко посещали занятия. К нему и раньше-то все в классе относились с презрением, проистекавшим отчасти от необъяснимой всеобщей антипатии, отчасти же – от его униженного или казавшегося таковым положения, застенчивого вида и чересчур короткого мундира. Теперь к этому презрению присоединилось всеобщее озлобление, придававшее донельзя едкий характер шуткам, которыми его осыпали со всех сторон.
И хотя роль умирающего Сократа в нахшпиле играл не он, а Г., отныне к нему пристала кличка Умирающий Сократ и держалась едва ли не до тех пор, пока поколение его ровесников не стало понемногу покидать школу. А за год до того, как ему самому предстояло окончить школу, он тяжко заболел и перестал выходить из дома; когда же он захотел посмотреть новую комедию, которую тогда поставили на сцене старшеклассники, то пустить в зал его пустили, но окатив таким презрением и насмешками, с возгласами: «Глядите, Умирающий Сократ пришел!», что он сразу же повернулся и в тоске побрел домой.
Обычно среди людей преобладает известное добродушие: предметом насмешек делают лишь того, кому они более или менее безразличны, если же насмешники видят, что их шутки действительно ранят и обижают человека, то, по крайней мере, не дразнят его непрерывно, и в конце концов сострадание берет верх над злорадством.
Но с Райзером случилось иначе. Он чах день ото дня и скоро стал похож на бродячую тень; все сделалось ему безразлично, окончательно потеряв мужество, он повсюду искал одиночества, но это не вызвало к нему и капли сочувствия, настолько сильно сердца окружающих ожесточились ненавистью и презрением.
Кроме Райзера, предметом насмешек был некий Т., который подавал к ним повод своим заиканием. Однако он обращал на травлю мало внимания – так животному с толстой кожей бывают безразличны побои. Насмешники могли оправдаться тем, что их шутки его не ранят. Но в случае с Райзером они и не искали подобных оправданий. Все это до глубины души его ожесточило и сделало законченным мизантропом.
И в таком положении откуда было взяться у него честолюбию, старательности и рвению к учебе? Полностью вытесненный из классного соревнования, одинокий, всеми заброшенный, он искал лишь способов еще больше уединиться и устраниться. Все, чем он в одиночестве занимался в своей комнате, будь то чтение или раздумья, доставляло ему удовольствие, а к тому, что приходилось выполнять в классе наравне с другими учениками, он относился вяло и безразлично, словно со стороны. Таковым-то оказалось чудесное исполнение его мечтаний о длинных рядах скамеек и учениках, вкушающих на них мед мудрости, его упоенных фантазий о себе самом в их числе, о соревновании с товарищами за первое место.