Однако мысль, что он не посмеет рассказать родителям о принятом решении и будет уходить от них с тяжелым сердцем, заставила его повернуть обратно, тем более что ближе к полуночи полил сильный дождь. Он пробирался под дождем, в кромешной темноте через поле высокой ржи, в сторону города. Стояла теплая летняя ночь, и в этом мизантропическом ночном странствии дождь и тьма были ему любезнейшими попутчиками. На лоне природы он чувствовал себя сильным и свободным, ничто не давило на него, ничто не стесняло, здесь в любом месте он был как дома, где всюду можно прилечь, не хоронясь от чужих взглядов. И наконец, он находил особое блаженство в том, что наугад прокладывал себе дорогу среди высоких колосьев ржи, не будучи связан никакой особой целью. В ночном безмолвии он чувствовал себя свободным, как дикарь в пустыне, вся ширь земли была ему постелью, вся природа – владением.
Так он шел ночь напролет, пока не забрезжил день, и, когда понемногу начали обозначаться очертания местности, ему показалось, что до Ганновера осталось идти не больше полумили. Но тут – он едва поверил своим глазам – прямо пред ним выросла высокая кладбищенская стена, которой он никогда не видел в этой округе. Он изо всех сил пытался сосредоточиться, распознать местность, но тщетно, – длинная кладбищенская стена никак не соединялась у него с окружающим пространством. Позднее она так и осталась в его сознании неким явлением, заставившим усомниться, спит он или бодрствует. Он протер глаза, но длинная стена не исчезла, больше того – странное ночное блуждание и отсутствие передышки, естественным образом обычно прерывающей течение дневных мыслей, расстроило его фантазию и заставило опасаться за свой рассудок. Он и правда был недалек от помешательства, но тут разглядел в тумане четыре ганноверские башни и наконец понял, где находится. Предрассветные сумерки сбили его с толку и заставили принять окружающую местность, прилегающую к городу, за другую, схожую, но лежавшую в полумиле от Ганновера. Перед ним раскинулось обширное городское кладбище с маленькой часовней посередине. Теперь Райзер быстро распознал местность – и словно очнулся от сна.
Но если что-то способно довести до умопомешательства, так это нарушение наших представлений о времени и пространстве, с каковыми связаны у нас все другие понятия. Новый день явился Райзеру не как новый, потому что между ним и предыдущим не случилось передышки в работе его воображения. Он направился в город. Час был еще ранний, и на улицах царила мертвая тишина. Дом и комната, где он жил, – все казалось ему другим, чужим, странным… Ночные блуждания произвели настоящий переворот в его мыслях: он теперь чувствовал себя в собственном жилище как бы не дома, само понятие о месте поколебалось в его голове, и весь день он ходил как лунатик. Но при всем том воспоминания об этой ночи сделались ему приятны. Карканье воронов над головой, маленькое кладбище, поля ржи, пройденные от края до края, – все соединилось в его воображении в одну сумрачную группу, прекрасный ночной образ, который потом еще не раз в одинокие часы услаждал его фантазию.
И все же, если такое возможно, жизнь в Ганновере стала ему еще ненавистней. Дух странствий теперь всецело его обуял, хотя и с другими юношами, игравшими вместе с ним на сцене, случилось нечто подобное. Один из них, по имени Тимей, слывший тихим, прилежным и исполнительным учеником, однажды признался Райзеру, что его совсем не прельщает звание богослова, к которому его готовили, и пустился в рассуждения о благословенном ремесле актера, с пылом возражая всем тем, кто незаслуженно принижает почтенное актерское сословие.
Эту беседу они вели по дороге в маленькую деревушку невдалеке от Ганновера, и настолько увлеклись, что не заметили наступления вечера, и пришлось им заночевать в этой деревне. Непривычный ночлег в незнакомом месте настроил обоих на еще более романический лад, им мерещилось, будто они уже отправились в некое опасное приключение и делят друг с другом радость и горе. И смелое намерение отважных юношей презреть предрассудки света и следовать только своим наклонностям или, как они говорили, своему призванию не пропало втуне. Райзер первым приступил к его осуществлению, и Тимей вскоре за ним последовал, хотя, на его счастье, был возвращен обратно.
Меж тем Райзер, прежде чем осуществить свое намерение, еще раз совершил ночную вылазку с Иффландом, который как-то под вечер, в одиннадцать часов зашел к нему с одним юношей из театрального товарищества и пригласил на прогулку в горы Дайстера, что лежат за три мили от Ганновера. Райзер, уже привыкший к подобным ночным прогулам, сразу согласился – ночь стояла теплая и лунная. Беседа зашла о поэтических материях, порой чересчур разгораясь, порой делаясь более задушевной. Когда дорога проходила деревней, их обдавал запах свежего сена. Приятнее этого ночного путешествия трудно было что-то вообразить, казалось, его устроил сам случай, чтобы подстегнуть воображение Райзера и дать его разгоревшейся страсти к дальнему странствию перевес над разумом.
Еще до рассвета трое путешественников остановились на ночлег в предгорной деревушке и на несколько часов отдались сну. Когда же ранним утром настало пробуждение, все картинки волшебного фонаря бесследно исчезли: душам их снова предстала суровая и холодная действительность, и они чуть не час просидели друг против друга, неудержимо зевая. Если что-то и могло излечить Райзера от его фантазий, так это утро после подобной ночи. Им расхотелось взбираться на гору, так как чувствовали они себя усталыми и разбитыми и потому сразу отправились в город, выбрав кратчайший путь, хотя и тот оказался им в тягость из-за палящего солнца. Но в дороге они предались поэтическим импровизациям, чем скрасили себе однообразие ходьбы.
Райзер, однако, по-прежнему горел решимостью отправиться в путь, отдавшись на волю судьбы. Что бы с ним ни случилось, все было лучше томительного однообразия жизни в Ганновере, не обещавшей не то что полного счастья, но даже простого довольства.
Все его мысли были устремлены вдаль. Ко всему прочему, он не знал иного способа разделаться с долгами, как снова признавшись пастору Маркварду в их существовании и тем самым полностью лишившись его заботы и дружбы. Да и многочисленные унижения, которые ему довелось испытать в последнее время, все еще оставались свежи в памяти и делали ненавистным дальнейшее пребывание в Ганновере.
Он сумел столь убедительно обрисовать ближайшему другу Филиппу Райзеру свое плачевное состояние, что под конец тот одобрил его решение покинуть Ганновер и в подробностях описал путь до Эрфурта, когда-то пешком проделанный им самим в обратном направлении – из Эрфурта в Ганновер. Оттуда Райзер предполагал направиться в Веймар, где хотел попроситься в театральную труппу Зайлера, а точнее – Экхофа. Впоследствии он предполагал, находясь в Веймаре, расплатиться по долгам, наделанным в Ганновере, и тем восстановить свое доброе имя, восстав к жизни там после гражданской смерти здесь. Это свое намерение он пестовал с особой приятностью.
Свои немногочисленные книги и бумаги он отдал на хранение Филиппу Райзеру, платье частично заложил, чтобы покрыть театральные расходы, а прочие вещи оставил хозяину в возмещение платы за постой. Ему он сказал, что должен отлучиться на неделю к тяжело заболевшему отцу и просил передать это всем, кто будет о нем спрашивать.