Застигнутая врасплох, Петра настолько растерялась, что не удержалась на ногах и, падая, зацепила настольную лампу, которая с грохотом полетела на пол.
— Томас… — прошептала она.
— Убирайся, — тихо произнес я.
— Я могу все объяснить.
— Я знаю. Ты ведь работаешь на них?
— Томас…
— Да или нет? — теперь уже кричал я.
Она зажала рот рукой, в ее глазах стояли слезы.
— Ты должен позволить мне все объяснить.
— Нет, не позволю. Потому что ты предала меня, предала нас, ты предала все.
Она с трудом сдержала рвущийся из груди крик.
— Я люблю тебя, — прошептала она.
— Но была с другим мужчиной в Гамбурге в этот уик-энд.
У нее было такое выражение лица, будто ей влепили пощечину.
— Как ты…
— …узнал? Это неважно. Главное, что узнал. Также, как узнал и то, что ты спала с ним все это время, пока говорила мне…
— Ты — мужчина, которого я люблю, Томас. И ты должен позволить мне…
— Что? Объяснить? Придумать причину, почему тебе пришлось обслуживать этого мерзкого маленького монстра?
— Пожалуйста, прошу тебя, позволь мне…
— Ты хоть слышишь меня, черт возьми? — крикнул я. — Я хочу, чтобы ты убралась отсюда, убралась из моей жизни… сейчас же.
Когда она двинулась ко мне, вся в слезах, протягивая ко мне руки и повторяя всего одно слово: «Пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста», мною овладела совершенно безотчетная злость, и все прошлые разочарования, накопленные с детства обиды и предательства выплеснулись в приступе дикой ярости, испугавшей даже меня. Но я уже не мог остановиться, не мог совладать с этой безумной силой, которая толкнула меня к ней. Петра, рыдая, забилась в угол, когда я схватил со стола рукопись и швырнул ей в лицо:
— На, забирай, подавись! Возможно, тебе дадут этот чертов орден Ленина за…
— Пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста… — снова кричала она, но ее слова тонули в слезах.
— Ты разрушила все, а теперь ищешь сострадания? Вон!
Выкрикнув последнее слово, я схватил стул и запустил им через всю комнату, в то время как она, протяжно воя, собирала с пола листы рукописи.
— Видишь! Видишь! — злорадствовал я, наблюдая за ней. — Ты получила то, что хотела, а теперь проваливай…
Она бросилась к своей сумке, запихивая в нее камеру и страницы, потом побежала к двери — испуганная, в истерике. Дверь захлопнулась за ней с оглушительным грохотом. Я подошел к окну. Ярость все еще бурлила во мне, я потянул шнур, опуская жалюзи, подавая тем, кто дежурил внизу, сигнал о том, что она спускается вниз. И этот жест — словно я отдал приказ к расстрелу — тотчас отрезвил меня, потому что я бросился вниз по лестнице, призывая Петру остановиться, подождать…
О чем я думал? Да я вообще плохо соображал, пока не пришло осознание того, что я поступил неразумно, не позволив ей объясниться. И вот теперь…
Я бежал сломя голову вниз по лестнице, выскочил на темную улицу и увидел, как Петру заталкивают в машину двое мужчин в штатском. Я бросился к машине, но она резко рванула с места. Я звал Петру, я умолял их остановиться, дать мне возможность объясниться с ней, пока из тени не вынырнула чья-то фигура и я, получив удар в живот, не рухнул на мостовую. Ударившись об асфальт, я почувствовал, как кто-то схватил меня за ворот, и, подняв голову, встретился лицом к лицу с Бубриски.
— Какого черта? — рявкнул он.
— Вы не говорили, что арестуете ее! — крикнул я. — Вы сказали, что с ее помощью доберетесь до…
Его кулак снова пришелся мне прямо в живот. После чего он поволок меня к дому, затащил в подъезд, прижал к стене и прошипел:
— Ты заткнешься сейчас же, если не хочешь закончить свои дни за решеткой, и на этот раз я говорю серьезно, черт возьми. Понял?
Я послушно закивал, опешив от такого натиска.
— Твое участие в этом деле закончено. Ты все сделал правильно. Остальное — не твоя забота. Теперь вот что. Ты собираешь свое барахло и немедленно выматываешься из Берлина… и если я никогда не услышу и не прочитаю ни одного твоего слова обо всем этом, то позволю тебе мирно существовать. Но если поднимешь шум… откроешь свой поганый рот…
— Не открою, — сказал я.
Он отпустил мой ворот:
— Хороший мальчик. А теперь иди к себе и начинай паковать чемодан. Завтра в семь утра рейс «Берлинских авиалиний» до Франкфурта. Он стыкуется с рейсом «Люфтганзы» до Нью-Йорка в десять двадцать пять утра. У тебя ведь обратный билет с открытой датой, не так ли?
Он знает обо мне все. Абсолютно все.
— Мои люди закажут тебе билеты на оба рейса. Возражений нет?
И выбора, судя по всему, тоже.
— Возражений нет, — сказал я.
— Ты действительно толковый парень. От имени правительства Соединенных Штатов выражаю тебе благодарность за блестящую работу. Эта девка была куском дерьма, одурачила тебя, но ты поквитался с ней — вот такой сюжет мне по нраву. Правда, романов об этом не пишут. И тем не менее…
Я опустил голову и промолчал. Ничего, кроме стыда и ужаса, я в тот момент не испытывал. «Пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста…» — повторяла она вновь и вновь, умоляя выслушать ее правду. Но я, ослепленный яростью, уверенный в собственной правоте, швырнул ее прямо в лапы этих уродов, которые играют в такие же грязные игры, как и на той стороне.
— Если ты терзаешься чувством вины — а я умею распознавать такие вещи, — сказал Бубриски, — то выброси это из головы. Она знала, на что шла, когда ложилась в постель с этими говнюками. Очень скоро ее обменяют на тех, кто томится в тамошних тюрьмах, и, возможно, наградят большой квартирой и «траби». А пока мы не собираемся лишать ее сна или ломать пытками, поскольку она мало что может рассказать, мы и так все знаем. Она всего лишь пешка в этой игре. Так же, как и ты.
— А как же Хакен? Вы его арестуете?
— Это конфиденциальная информация. Мой тебе совет: возвращайся в Нью-Йорк. Пиши свою книгу о Берлине. Найди себе какую-нибудь миловидную редакторшу из «Нью-Йоркского литературного обозрения» для любовных утех. И никогда никому ни слова о том, что здесь произошло, — впрочем, я уже говорил тебе об этом, и ты, кажется, быстро схватываешь. Радуйся, что легко отделался. В своем отчете я высоко оценю твое сотрудничество и отмечу тот факт, что ты сдал нам «объекта». Но учти, за твоим литературным творчеством будут наблюдать. В любом случае, продолжай писать в своем стиле, слегка подкалывая родину. Это доказывает, что мы не глушим свободу слова и приветствуем критику в свой адрес. Но если до нас дойдут слухи, что ты рассказал эту историю…
— Какую историю?