— Прошу тебя, скажи, что это шутка, — наконец произнесла она.
Но это была не шутка. Скорее декларация, причем с многозначительным подтекстом. Джен все поняла. А я понял, что в тот самый миг, когда она услышала о моей импульсивной покупке, между нами разверзлась пропасть.
Но это не заставило меня отменить сделку. Что, в свою очередь, означало: я действительно хотел, чтобы все сложилось так, как сложилось.
Впрочем, момент окончательного раскола наступил спустя восемь месяцев. Брак — особенно тот, что длится два десятка лет, — редко заканчивается оглушительным хлопаньем дверью. Скорее на излете он проходит все стадии неизлечимой болезни: злость, нежелание принять очевидное, мольбы, снова злость… и все никак не удается достичь примирения в финале. Вот и у нас получилось так, что в один из августовских уик-эндов, когда мы приехали в теперь уже отремонтированный коттедж, Джен сообщила мне, что для нее наш брак окончен. И уехала из города первым автобусом.
Не хлопая дверью, просто так…
С затаенной грустью.
А я оставался в коттедже до конца лета. В наш кембриджский дом я выбрался лишь однажды — когда Джен уехала на выходные, — чтобы забрать все, что нажил (книги, бумаги и кое-какую одежду). И затем снова устремился на север.
Не хлопая дверью, просто так…
Прошли месяцы. Какое-то время я никуда не выезжал из своей глуши. Моя дочь Кэндис навещала меня раз в месяц, по выходным. Каждый второй вторник (это был ее выбор) я приезжал к ней в Брансвик, где она училась в колледже, и мы вместе ужинали. Встречаясь, мы говорили о ее учебе и друзьях, о книгах, которые я пишу. Но редко упоминали о ее матери, разве что однажды, после Рождества, дочь спросила:
— У тебя все в порядке, отец?
— Да, неплохо, — сказал я, зная, что мой ответ звучит неубедительно.
— Тебе надо завести роман.
— Легче сказать, чем сделать, в моей-то глухомани. В любом случае, мне надо дописать книгу.
— Мама всегда говорила, что для тебя книги на первом месте.
— Ты с этим согласна?
— И да и нет. Ты постоянно был в разъездах. Но дома всегда был клёвый.
— Я по-прежнему клёвый?
— Еще какой, — сказала она, многозначительно пожимая мне руку. — Но я не хочу, чтоб ты был таким одиноким.
— Такова участь писателя, — сказал я. — Быть одиночкой, помешанным на своем творчестве. Близким зачастую трудно с этим смириться. И разве можно их осуждать?
— Мама однажды сказала, что ты никогда не любил ее, что твое сердце было где-то в другом месте.
Я внимательно посмотрел на дочь.
— В моей жизни много чего было до знакомства с твоей мамой, — сказал я. — Несмотря ни на что, я любил ее.
— Но не всегда.
— Это брак, со всеми его атрибутами. И он длился целых двадцать лет.
— Даже при том, что твое сердце было в другом месте?
— Ты задаешь слишком много вопросов.
— Только потому, что ты такой скрытный, папуля.
— Прошлое осталось в прошлом.
— Слушай, тебе действительно хочется увильнуть от этого вопроса?
Я улыбнулся, глядя на свою не по годам развитую дочь, и предложил выпить еще по бокалу вина.
— У меня вопрос по немецкому, — вдруг сказала она.
— Давай.
— На днях мы переводили в классе Лютера.
— Ваш преподаватель садист?
— Нет, просто немец. Но дело не в этом. Копаясь в коллекции афоризмов Лютера, я наткнулась на один весьма подходящий…
— К чему или к кому?
— Ник чему и ни к кому. Но я не уверена в том, что правильно его поняла.
— И ты думаешь, я смогу тебе помочь?
— Ты же свободно говоришь по-немецки. Du sprichst die Sprache.
— Только после пары бокалов вина.
— Не скромничай, пап.
— Ладно, давай цитируй своего Лютера.
— Wie bald «nicht jetzt» «nie» wird.
Я даже не поморщился. Просто перевел фразу:
— Как быстро «не сейчас» превращается в «никогда».
— Это великая цитата, — сказала Кэндис.
— И как все великие цитаты, содержит долю правды. Чем она тебя так зацепила?
— Просто мне кажется, что я отношусь к категории «не сейчас».
— Почему ты так думаешь?
— Яне могу жить моментом, не могу себе позволить радоваться тому, что у меня есть.
— Не слишком ли ты строга к себе?
— Вряд ли. Я знаю, что и ты такой же.
Wie bald «nicht jetzt» «nie» wird.
— Момент… — произнес я, словно пробуя слово на вкус. — Его роль слишком преувеличивают.
— Но ведь это все, что у нас есть, верно? Этот вечер, этот разговор, это мгновение. Что еще?
— Прошлое.
— Так и знала, что ты это скажешь, потому что зациклен на прошлом. Оно присутствует во всех твоих книгах. Почему «прошлое», отец?
— Оно всегда наполняет смыслом настоящее.
И еще потому, что из его цепких объятий не вырваться. Как примириться с тем, что в твоей жизни больше не будет того, что было? Подумать только: мой брак, возможно, дал трещину еще десять лет назад, а развязку ускорил тот самый январский день, когда я купил коттедж в Мэне.
Бесповоротность финала я осознал лишь наутро после моего ужина с Кэндис, когда в непривычно ранний час меня разбудил стук в дверь.
Мои немногочисленные соседи уже знали, что я не ранняя пташка. В этом глухом уголке штата Мэн все как один встают за час до рассвета, а девять утра здесь считается чуть ли не разгаром дня. Но я никогда не выныриваю из постели раньше полудня. Я — сова. Обычно начинаю работать после десяти вечера и засиживаюсь часов до трех, потом позволяю себе пропустить стаканчик-другой виски, посмотреть старый фильм или почитать, а около пяти утра ложусь спать. В таком ритме я живу с тех пор, как двадцать семь лет назад начал писать книги, что поначалу восхищало мою жену, а потом стало источником раздражения. «У тебя то разъезды, то ночные бдения, а жить когда?» — такие стенания я слышал постоянно и неизменно отвечал: «Виновен по всем пунктам». Теперь, когда мой пятидесятилетний юбилей остался далеко позади, я окончательно увяз в «вампирском» образе жизни: рассвет встречаю лишь изредка, когда я в ударе и строчу без остановки.
Но в то зимнее утро настойчивый стук в дверь заставил меня проснуться затемно. В какой-то момент мне даже показалось, что я пребываю в безумном кафкианском сне: по надуманным обвинениям меня пришли арестовать, и я… И я, покосившись на будильник, обнаружил, что стрелки показывают половину восьмого. Постепенно ко мне вернулось ощущение реальности. В дверь уже не просто стучали — барабанили.