Слова повисли в воздухе, и это означало, что мы подошли к опасной черте, переступить которую она была не готова. Пока. Я обнял ее и сказал:
— Твое место уже не там.
Мы вместе готовили ужин — колдовали над соусом для спагетти, спорили, сколько добавить зубчиков чеснока (я настаивал на пяти, Петра была уверена, что и двух будет много), зато по анчоусам разногласий не возникло — мы были единодушны в том, что они придадут соусу и пикантность, и остроту. Я предложил сбегать в итальянскую бакалейную лавку за багетом, но Петра сказала:
— Сегодня вечером я не хочу с тобой расставаться даже на пять минут. Не беспокойся, я не всегда буду такой липучкой. А сейчас позволь мне этот маленький каприз…
— Конечно, — сказал я, а сам подумал, что, возможно, в ее прошлой жизни был мужчина, который однажды вышел за пачкой сигарет и уже никогда не вернулся.
Соус удался на славу. Пока в большой кастрюле варилась паста, а Петра натирала пармезан, я зажег свечи, откупорил вторую бутылку вина и погасил общий свет. И да, все эти мелочи домашнего уюта — ее силуэт на фоне зажженных свечей, когда она несла сыр к столу; разговоры о том, какая текстура должна быть у пасты al dente; и (самое захватывающее зрелище) бумажные салфетки, которые Петра искусно выложила в форме оригами, — навсегда врезались в мою память, и я до сих пор вижу их так отчетливо, будто все это было вчера. Наверное, счастье так устроено, что ни одно его мгновение не забывается.
— Ты, оказывается, рукодельница, — сказал я, когда Петра соорудила двух оригинальных многокрылых птиц из самых обычных бумажных полотенец.
— Это мое маленькое хобби, оригами. Что-то вроде тайной страсти, которая открылась во мне года четыре назад, когда я работала в издательстве в Восточном Берлине и случайно, среди отказных рукописей, нашла книжку по оригами. Она была опубликована в Бундесрепублик и называлась «Оригами своими руками»; какой-то редактор отверг ее, усомнившись в том, что она пройдет тест на идеологическую чистоту. Я унесла ее домой и несколько недель изучала. Дефицита бумаги в ГДР никогда не было, и я практиковалась на газетах «Нойес Дойчланд». У нас было так мало милых вещиц — гэдээровская эстетика не располагала к красоте, — и для меня оригами стали попыткой раскрасить жизнь маленькими художественными произведениями из бытовых материалов. Я так преуспела в этом, что Юрген даже настоял на организации частной выставки в нашей квартире в Пренцлауэр-Берге. На выставке побывало человек пятьдесят, и все мои «скульптуры» были раскуплены. Конечно, цены мы устанавливали символические — четыре-пять, а то и меньше одной дойчемарки за изделие. Но эта экспозиция значила для меня очень многое. Мы ведь вращались среди писателей, художников, и вот наконец, я своими руками создала что-то по-настоящему оригинальное, и это было оценено моим окружением. А теперь я, должно быть, единственный человек в Кройцберге, кто может превратить обычную салфетку в японскую версию лебедя. Скажу честно, многие мои друзья из Пренцлауэр-Берга открыли в себе самые причудливые таланты из-за серости тамошней жизни. Я была знакома с лучшим художником-абстракционистом Восточного Берлина, Вольфгангом Фридрихом, который стал великим специалистом по унитазам.
Все началось с того, что у него в квартире сломалась канализация. Так и не дождавшись государственного водопроводчика, он разобрал свою систему, выяснил, как она работает, и сам все починил. После этого пошел слух, что Вольфганг — мастер по ремонту туалетов. Повалили заказы, у него было до тридцати вызовов в неделю, и за каждый он брал по пять дойчемарок. Короче, за неделю он зарабатывал сто пятьдесят марок — столько же платили мне за месяц как переводчику. Разумеется, я никогда не завидовала его заработкам. Пять марок — это скромная плата за починку унитаза, а Вольфганг мог прийти по вызову в течение часа. В конце концов, как и следовало ожидать, на него все-таки донесли, и он был вынужден прекратить свое «незаконное обогащение». Но парень — помимо того, что считался Де Кунингом Восточного Берлина, — действительно был классным сантехником.
— Bon appétit, — сказал я, раскладывая по тарелкам спагетти с соусом.
— Поцелуй меня.
Я подчинился. Как и прежде, поцелуй затянулся, пока Петра не отстранилась, прошептав:
— Паста…
Паста еще не остыла, когда наконец дошла очередь и до нее.
— Наша первая совместная трапеза, — сказал я.
— И не последняя.
— Это уж точно.
Она подняла свой бокал:
— За нас.
— За нас.
Мы проболтали без умолку весь вечер, говорили обо всем. О детстве. Об учителях, любимых и не очень. О первых танцах. О первых поцелуях. О том, как нелегко быть единственным ребенком родителей, которые давно разлюбили друг друга. Удивительно, как много общего обнаружилось у нас: мы оба страдали от насмешек одноклассников и строгих домашних репетиторов; сгорали от стыда на танцах, когда приходилось «подпирать стенку»; мучились от сознания того, что в семье нет счастья. Но когда дошло до культурной среды — фильмов, на которых росли, книг, которые читали, моды, которой старались подражать, — тут мы оказались пришельцами из разных вселенных. Больше всего меня поразило, что Петра была отрезана от целого мира совсем не идеологизированной культуры: фильмов Хичкока и Бергмана, французских режиссеров «новой волны», многообразия западной поп-музыки. Когда мы заговорили о реальной политике общества ультраконсюмеризма и коммунистического мира с его отрицанием меркантильности, меня удивило, что даже в Халле следили за модой. Скажем, Ульрика, мать Петры, сшила для дочери «джинсовую» куртку из какой-то румынской шерсти, которую перекрасила в темно-синий цвет, а потом украсила стальными пуговицами, «чтобы было похоже на куртку „Левис“», однажды увиденную в каком-то западном фильме. «Подруги в школе наперебой расспрашивали меня, где можно купить такую куртку, настолько она была классной», — смеялась Петра.
Наш разговор был легким и непринужденным, мы оба получали от него удовольствие. Нам такхотелось поделиться друг с другом подробностями своей жизни, и откровением было то, что, несмотря на колоссальные геополитические различия в воспитании, у нас оказались схожие взгляды на мир. Мы одинаково возмущались бессмысленностью религии и напыщенной скукой суперинтеллектуалов, в беллетристике ценили увлекательное повествование и могли всплакнуть над «хорошей сентиментальностью» (выражение Петры), как в «Богеме», восхищались мистической красотой нетронутой природы, хотя Петра призналась, что никогда еще не видела гор.
— Но ведь Альпы всего в нескольких часах езды на поезде, — удивился я. — Так же, как и Доломиты. Придется как-нибудь организовать уик-энд в этом направлении, а там сядем на трансевропейский экспресс.
— Но это недешевое удовольствие.
— Я все беру на себя, не беспокойся.
— Я заплачу за свой билет.
— Хорошо, это будет предметом дальнейших переговоров.
— Никаких переговоров, — возразила она. — Только безоговорочное подчинение мне.