— Почему вас это интересует? — спросил я, намеренно давая понять, что мне не нравится такой допрос. Юдит уловила резкие нотки в моем голосе и поспешила добавить:
— Я просто хотела знать, занимается ли она любимой работой.
— Ей нравится ее работа.
— Хорошо.
Последовала неловкая пауза. Юдит первой нарушила ее:
— Вы подумали, что я выуживаю информацию, да?
— Вовсе нет.
— У меня больше нет ничего общего с этими людьми. Ничего.
— Это действительно не мое дело.
— За вами следили по дороге сюда?
— На самом деле — да. Но я сумел оторваться на Пренцлауэр-аллее.
— Как вам это удалось?
— Я бежал.
— Это не привлекло внимания?
— Да нет.
— Возможно, они сейчас прочесывают квартал.
— Не исключено.
— Вы думаете, что я позвоню им, как только вы выйдете отсюда? — произнесла она потерянно.
— Честно говоря, я даже не знаю, что думать.
— Клянусь вам, я этого не сделаю.
— Хорошо, я вам верю, — солгал я.
— Я даже покажу вам черный ход из этого здания, он выведет вас прямо в переулок. Оттуда вы пройдете немного, но минут через десять будете на станции метро «Шонхаузер-аллее». Доедете обратно до «Александерплац», а там пересядете на ветку до «Штадтмитте» и погранпоста.
— Думаю, это вызовет подозрение, если я вернусь так скоро.
— Им плевать.
— Откуда вы знаете?
И опять в моем голосе прозвучал вызов, хотя вопрос напрашивался сам собой. Откуда, черт возьми, ей известно, о чем спрашивают на КПП «Чарли»?
— Конечно, это всего лишь мои догадки, — сказала она.
— Конечно.
— Эта сигарета… она как нектар. И кофе. Петре повезло. Ей попался щедрый американец.
— Откуда вы узнали, что я американец?
— Просто догадалась.
— Понимаю.
— Знаете, ваш немецкий… он с американским акцентом.
Я перешел на английский, спросив:
— А сейчас я говорю, как американец?
Юдит напряглась, и у нее было такое выражение лица, будто ее поймали с поличным.
— Яне говорю по-английски, — сказала она и отвернулась. — Я говорю только по-немецки, и я никогда не была за пределами ГДР. Вы должны простить меня. Пожалуйста…
— Когда я уйду отсюда…
— Ничего не случится. Как я уже говорила, я для них теперь бесполезна.
Разве возможно такое, что кто-то вдруг стал бесполезным «для них»? — мелькнуло у меня в голове.
Вот почему опасно ступать в мутные воды общества, пронизанного страхом и паранойей. Никогда нельзя знать, кому верить, чему верить. Двусмысленность, сомнения, недоверие — вот три кита, на которых здесь держится все.
Заметив, что Юдит все сильнее нервничает, догадываясь о моих подозрениях, я понял, что мне пора уходить.
— Те фотографии, о которых Петра упоминала в своем письме…
— Конечно, конечно, — засуетилась она и встала, не вынимая сигарету изо рта. — Они у меня припрятаны в тайнике. Так что, если вы на минутку закроете глаза…
— Зачем? — спросил я, не скрывая своего раздражения. — Кому я-то буду рассказывать о вашем тайнике?
Я увидел, как она дернулась. Мне вдруг стало ужасно стыдно за то, что я напустился на нее, но меня не отпускала мысль о том, что эта женщина предала когда-то Петру, будучи ее лучшей подругой. Правда, в памяти тут же ожили слова Петры, когда она говорила, какую психологическую травму переживает Юдит, и я напомнил себе о том, что не вправе морализировать насчет системы, в которой мне, к счастью, не пришлось жить.
— Вы правы, вы правы, — сказал я. — Ник чему мне видеть ваши тайники. Поэтому я сейчас отвернусь, закрою глаза и открою по вашему сигналу.
Я так и сделал. Не прошло и полминуты, как она скомандовала:
— Можете открывать.
Когда я повернулся к ней, то увидел, что Юдит плачет.
— Спасибо вам, — сказала она.
— Извините, если я был излишне резок.
— Прошу вас, не извиняйтесь. Это я должна попросить у вас прощения… за все.
Я увидел альбом у нее в руке — маленький, на пружинках, в серой виниловой обложке.
— Вот, — сказала она, протягивая его мне. — Мне удалось передать через нашу общую знакомую письмо Петре, в котором я объяснила, что сумела забрать ее альбомы с фотографиями, прежде чем к ней нагрянула Штази. Я сложила все фотографии в один альбом. Мне очень жаль, что я больше ничего не смогла утащить, но у меня было так мало времени — они приехали в шесть часов, через семь минут после моего ухода. Надеюсь, хоть это послужит ей утешением…
Она снова запнулась, затрясла головой, забормотала что-то себе под нос.
Я открыл альбом. На первом снимке была Петра с малышом на больничной койке, очевидно, сразу после рождения Йоханнеса. Были фотографии малыша, спящего в колыбельке. Вот Петра кормит его грудью. Петра играет с сыном на диване. Малыш с полосатой зеброй в руках. Петра с коляской на улице. Петра с сыном на детской площадке — возможно, той самой, на Кольвицплац, мимо которой я проходил несколько месяцев назад, во время своей первой вылазки. Йоханнес и Петра посреди большой кровати. Йоханнес стоит на ножках и удивляется, что это у него получилось.
Конечно, это был прелестный малыш. Но что меня сразу поразило в этой подборке, так это то, что не было ни одной фотографии Йоханнеса с отцом и ни одной — Петры с мужем.
Юдит, должно быть, прочитала мои мысли:
— Я убрала фотографии с Юргеном, потому что знаю, Петре не захочется их видеть.
— Может быть, мы предоставим Петре право решать. Почему бы вам не отдать их мне?
— Я не могу этого сделать. Я их сожгла. Все.
— Но почему?
— Потому что это Юрген своим безумием довел всех до катастрофы.
— И все-таки вам следовало бы позволить Петре решить судьбу фотографий.
— Юрген был… как раковая опухоль, которая заразила всех нас. И откуда вам знать, что здесь творится? Вы хоть представляете, что это такое?
Она уже кричала — и, похоже, сама удивлялась этому, потому что на ее лице появилось виноватое выражение.
— Послушай меня, послушай меня, идиотку, идиотку, идиотку. Ты принес мне подарки. Ты любишь мою подругу. Ты говоришь, моя подруга прощает меня. И как… как я себя веду? Как дура никчемная и…
— Довольно, — оборвал я ее. — Спасибо вам за фотографии. Я расскажу Петре…