В голосе ее опять послышалась твердость. Алиса не понимала, что это значит. Элизабет начинала раздражать ее.
Пол холла был закрыт ковром, и она чуть не споткнулась на самом верху лестницы, еле успев схватиться за перила. Может, было бы лучше еще раз упасть и удариться головой, чтобы к ней вернулась наконец память в полном объеме.
Она спустилась по лестнице, крепко держась за перила. Внизу она заметила, что в кухне горит свет.
– Привет, – сказала она.
– А, привет… – Элизабет стояла у микроволновки. – Вот, молоко грею. Будешь?
– Буду, спасибо.
– Мне, вообще-то, не очень помогает заснуть.
– Да и мне тоже.
Прислонясь к столешнице, Алиса смотрела, как Элизабет наливает молоко во вторую кружку. На ней была огромная мужская майка – наверное, Бена. В своей длинной шелковой рубашке Алиса чувствовала себя очень чопорно.
– Как самочувствие? – осведомилась Элизабет. – Что с… памятью?
– Так же. Ничего не помню ни о детях, ни о разводе. Хотя я и додумалась, что это как-то связано с Джиной.
– Как это понимать? – Элизабет удивленно посмотрела на нее.
– Не нужно меня оберегать. Я поняла, что Ник изменял мне с Джиной.
– Ник? С Джиной?
– А разве нет? Об этом, кажется, все знают.
– Для меня это ново, – сказала потрясенная Элизабет.
– Может, сейчас в одной постели спят, – непринужденно бросила Алиса.
В микроволновке зазвонил звонок, но Элизабет не шевельнулась.
– Это вряд ли, – произнесла она.
– Почему?
– Потому что ее больше нет с нами.
– Вот как… – только и смогла сказать Алиса и, помолчав, продолжила: – Но ведь не убила же я ее? Из ревности? Ведь меня бы тогда посадили? Или, может, я как-то отделалась?
– Нет, ты ее не убивала, – недобро рассмеялась Элизабет и нахмурилась. – Говоришь, помнишь, что у Ника с Джиной что-то было?
– Не очень, – призналась Алиса.
Все стало очень ясно. У нее отлегло от сердца. Вот почему все начинали говорить сочувственно, едва вспомнив Джину, – потому что она умерла! И никакого романа не было и в помине! Ей стало и легко, и стыдно перед Ником. «Конечно не было, дорогой, ничего не было, и я тебя ни в чем не подозревала, ни секундочки!»
А если ничего не было, может быть, и Джина была хорошим человеком. И значит, ужасно, что она умерла.
Элизабет вынула кружки с молоком из микроволновки, поставила их на журнальный столик, зажгла свет. Гелиевые шары, которые надул Доминик, так и болтались у потолка. На подоконнике стояли два бокала с недопитым шампанским, рядом лежала горка деревянных палочек от куриных кебабов.
Алиса уселась на кожаной кушетке, скрестив ноги и натянув рубашку на колени.
– От чего умерла Джина?
– Это был несчастный случай. – Элизабет крутила пальцем по ободку кружки с молоком, не глядя Алисе в глаза. – Дорожная авария, по-моему, примерно год назад.
– Я переживала?
– Она была твоей лучшей подругой. По-моему, тебя это просто сокрушило. – Элизабет сделала большой глоток и быстро поставила кружку на столик. – Горячее…
Сокрушило… Убийственное слово. Алиса тоже глотнула молока и обожгла язык. Было очень непривычно думать, что ее могла «сокрушить» смерть какой-то незнакомой женщины, которая – вот странность! – имела самое непосредственное отношение к ее разводу. Она совершенно не знала, как переживают сокрушение. Ничего такого ужасного в ее жизни не случалось. Отец умер, когда ей было шесть лет, и в памяти сохранилось лишь ощущение полного смятения.
Мать рассказала ей как-то, что Алиса несколько недель подряд, не снимая, носила старый отцовский джемпер и, когда Фрэнни все же стянула его через голову девочки, та брыкалась, лягалась и визжала. Алиса ничего такого не помнила. А помнила она, как на поминках, после похорон, ее отчитала партнерша матери по теннису за то, что Алиса сунула палец в торт, а Элизабет, делавшей то же самое, и притом гораздо чаще, все сошло с рук. Горе и сокрушение не запомнились, а несправедливость из-за торта навсегда врезалась в память.
Вечером, накануне свадьбы, она горько рыдала в постели из-за того, что отец не поведет ее к алтарю. Ее озадачили тогда эти неожиданные слезы, и она приписала их обстановке, нервной, как перед любой свадьбой. Она переживала, не фальшивы ли эти слезы, не вызваны ли они мыслями, что она должна вести себя именно так, хотя на самом деле даже не представляла себе, что это такое – жизнь с отцом. И в то же время ей было радостно, ведь слезы значили, что она все-таки смутно помнила отца, тосковала без него, и она заплакала сильнее, вспомнив, как, бреясь в ванной, он всегда напускал ей в ладони целую шапку белоснежной пены для бритья, а она размазывала ее по своей мордашке, как это было мило, трогательно, и она очень надеялась, что назавтра парикмахер поправит ей челку, потому что с неопрятной челкой она становилась похожей на вомбата. Но, увы и ах, она была страшно суеверной и, положа руку на сердце, волновалась куда больше из-за волос, чем тосковала по мертвому отцу. Под лавиной эмоций она в конце концов заснула, так и не разобравшись, из-за чего они были – из-за отца или из-за волос.
Теперь она переживала настоящую взрослую тоску по женщине, которую звали Джина.
– Ты это видела, – спокойно сказала Элизабет.
– Что я видела?
– Как погибла Джина. Вы ехали как раз за ней. Как же это было для вас ужасно! Представить не могу…
– На углу Роусон-стрит и Кинг-стрит? – перебила Алиса.
– Да. Ты помнишь?
– Не совсем. Скорее, помню ощущение… Со мной уже два раза было: как только вижу тот угол – сразу чувствую что-то тяжелое, кошмарное.
Теперь, когда ясно, что это значит, отпустят ли ее эти чувства?
Она не знала, хотела ли помнить, как прямо перед ней кто-то погибает в аварии.
На несколько секунд стало тихо – они молча пили молоко. Алиса взялась за нитку одного из шариков и потянула на себя. Она смотрела, как он запрыгал, и вспоминала розовые связки шаров, сердито плывшие в грозовом небе.
– Розовые шары… – сказала она Элизабет. – Помню розовые шары и страшное горе. Это как-то связано с Джиной?
– Это ты вспоминаешь ее похороны. Вы с Майклом, ее мужем, устроили так, что с ее могилы выпустили эти шары. Это было очень красиво. И очень печально…
Алиса попробовала представить, как разговаривала о шарах с убитым горем вдовцом по имени Майкл.
Майкл… Это имя было написано на визитной карточке, хранившейся в ее кошельке. Значит, Майкл Бойл, физиотерапевт из Мельбурна, был мужем Джины. Вот почему на обороте карточки он написал о «хороших временах».