И в самом деле, Ванда явилась в черном бархате и выглядела очень внушительно. Ее лицо не отличалось броской красотой, но что касается «стати», тут она намного превосходила свою школьную подругу. Та и сама это признавала: «Супротив Елизаветы я статью не вышла». (Последний раз она видела Ванду в «Марии Стюарт» [178] в роли королевы Елизаветы и чуть ли не против воли пришла в восторг).
– Ах, Ванда, – приветствовала она подругу, – хорошо, что ты пришла. Как всегда вовремя.
– Да, дорогая Паулина, мы, театральные, вымуштрованы, как солдаты. Как говорится: «Вперед, солдат, вперед! Пусть даже смерть нас ждет!»
Фрау Питтельков от души рассмеялась, что, однако же, не помешало ей с определенной торжественностью препроводить Ванду к тахте и усадить справа. Стине, которая по желанию сестры надела свое павлинье платье в горошек и выглядела очень хорошо, было предложено занять место рядом с Вандой, но она своевольно уселась в кресло напротив актрисы. Между ними стоял огромный букет, срезанный утром в саду Дома инвалидов, специально для этого торжественного вечера: двенадцать роз, а между ними высокие огненные лилии. Ванда хотела их понюхать, наклонилась слишком низко, и под носом у нее появилась желтая полоска, что необычайно позабавило Паулину. Она даже позвала Ольгу: «Глянь, Ольга, глянь, какие у тети Ванды усы! Нет, вы только гляньте, дети! Небось, у молодого-то графа вообще никаких нет!»
В этот момент раздался звонок, и фрау Питтельков собственной персоной направилась к двери встречать гостей. Стина последовала за ней, потому что не хотела оставаться сидеть, изображая великосветскую даму. Ванда, напротив, полностью осознавая свою значительность и свой долг перед искусством, не двинулась с места. И только когда гости вошли, она поднялась со своего трона и легким кивком ответила на приветствия двух пожилых господ. Юного графа она удостоила придворным реверансом.
– Позвольте познакомить вас, господа, – любезно произнес Зарастро, придав лицу серьезное выражение. – Мой племянник Вальдемар (тот поклонился) – фрау Паулина Питтельков, урожденная Ребайн, мадемуазель Эрнестина Ребайн, мадемуазель Ванда Грюцмахер. Наш друг Папагено в представлении не нуждается, он имеет удовольствие знать всех присутствующих.
То, как три дамы восприняли это представление, ясно говорило о различии в их характерах. Ванда нашла церемонию вполне в порядке вещей, Паулина пробурчала что-то о глупостях и кривляньи, и только Стина ощутила всю оскорбительность комедии и покраснела.
– Борхардт прислал заказ?
– Понятное дело, прислал.
– Что ж, тогда прошу…
Непривычно требовательный тон, которым это было сказано, немало раздосадовал фрау Питтельков, но она сочла за благо отложить свою злость на потом, и вместе со Стиной вышла в заднюю комнату, чтобы принести оттуда заранее накрытый стол.
Тем временем огненные лилии с их ароматом доставили неудобство старому графу, имевшему весьма чувствительные нервы, а посему он без лишних разговоров вытащил их из букета и, открыв окно, выбросил на улицу.
– Невыносимый запах, то ли кладбище, то ли пасторский огород. Терпеть не могу ни того, ни другого.
Не прошло и пяти минут, как круг сотрапезников замкнулся. Все сидели за овальным столом; во главе стола старый граф, рядом с ним Ванда и Стина, дальше Папагено и Вальдемар, а на другом конце стола, то есть напротив старого графа его подруга Паулина. Она сидела таким образом, что постоянно видела свое отражение в трюмо. Заметив это, старый граф полушутливо-полуодобрительно воскликнул: «Честь и слава вашей чести!» Но сегодня фрау Питтельков не была расположена принимать подобные знаки поклонения.
– Господи боже, какая там честь! Мне тошно всегда видеть в зеркале одну свою физию.
– Тогда попрошу мою красавицу-подругу устремить свой взор немного ниже, и она увидит меня.
Это ее развеселило.
– Тогда уж пусть все остается, как было. И я буду смотреть на себя.
Зарастро и Папагено пришли в восторг и чокнулись за здоровье своей жгучей брюнетки.
– Она не меняется, – заметил Зарастро. – Не правда ли, мадемуазель Ванда?
Та согласилась, хотя бы просто потому, что так положено, но принялась обрывать лепестки своей розы, желая тем самым показать, что явилась сюда не для того, чтобы запрягаться в триумфальную колесницу вдовы Питтельков. Затем она откинулась на спинку кресла и уставилась на гравюру «Часовня Телля».
Папагено оценил ситуацию и, затеяв разговор об искусстве, поддержал артистку, которую непременно нужно было успокоить. Это было нетрудно, поскольку и старый граф с готовностью принял участие в театральных сплетнях. Ведь он не делал различий, шла ли речь о Лукке [179] или Патти [180] , или о последней хористке из «Летучей мыши».
– Сударыня, – начал Папагено, – что новенького ждет нас в вашем храме искусства?
– Наш старик, – ответила Ванда, – хочет ставить феерию. Он считает, это единственное…
– И он прав. Какое-то путешествие на Луну или к центру Земли [181] ?
– Надеюсь, последнее, – вмешался граф. – Я за путешествие внутрь, в самый центр, в самую суть.
Ванда усмехнулась. Лед был сломан, и с этого момента ей стало довольно трудно поддерживать пустой, ибо поначалу еще никого лично не касавшийся, разговор об искусстве. Однако она пересилила себя.
– Наш старик, – заговорила она, время от времени участливо касаясь старого графа, – разумеется, не станет ломать себе голову, заказывать новый текст. Он не любит платить за вещи, если их можно получить бесплатно. Он считает, как говорит мой коллега Пёльтриг, что можно без стыда и совести запускать лапы в поэзию. Наш старик вообще впадает в крайности, а я терпеть этого не могу.
– Возмутительно, – сказал старый граф. – Впрочем, я примерно догадываюсь, в какую дверь он примется стучать. Понятное дело: к великому поэту. Ставлю десять против одного: к Шекспиру.
– Господин граф всегда попадает в точку. Да, «Зимняя сказка», и мне дают главную роль, буду играть Гермиону. Знаю только, что целый акт буду стоять на постаменте, без всяких украшений, разве что завернутая во все белое.
Зарастро усмехнулся.
– Никого это назначение не удивит, и вас, моя прелесть, меньше всего, ведь вы не слепая и знаете цену своим талантам и прелестям. Природа одарила вас слишком щедро, не обделив той мраморностью, о которой почти исключительно идет речь. Представляю, как вы, вся каменная, стоите на этом постаменте, и вдруг теплая, пульсирующая жизнь пронизывает камень, и вы, в красноватом освещении, спускаетесь на землю, чтобы снова стать человеком среди людей. Какая возвышенная мысль…