— Ты говорила мне, что…
— Я говорила тебе, что пианист, который живет здесь, ищет кого-нибудь на ночь! — решительно заявила она. — Тебя-то он и нашел. А вот на этом инструменте я играю. — Она села за рояль, взяла несколько аккордов, затем так же внезапно остановилась.
— "Баркарола" [16] Шопена, — пробормотал Остен. — Ноктюрн с двумя основными темами, придающими пьесе характер диалога влюбленных. До-диез мажор — это их поцелуи, ласки, слияние. Слегка колеблющийся ритм басового соло навевает мысли о том, что все это они проделывают в лодке — в гондоле, например. — Он улыбнулся. — Следует доиграть по меньшей мере до семьдесят восьмого такта, прежде чем они оторвутся друг от друга…
Она глядела на него с явным удивлением:
— А теперь, парень, скажи, откуда ты всего этого набрался?
— А теперь, куколка, ответь, почему ты так хорошо играешь? — передразнил ее Остен.
— Я училась этому в Джульярде.
— А я у себя дома.
Она подошла к нему и, прижавшись грудью к его груди, стала легонько толкать его в сторону кровати.
— Что может делать в "Ударе Годдара" парень, знающий Шуберта, Дебюсси и Шопена?
— Искать свою баркаролу, — ответил он. — А что там делала классическая пианистка?
— Пила шампанское с фавном. Пол, которого ты видел со мной, музыкальный агент. Он собирается взять меня на встречу с хозяевами звукозаписывающей фирмы. Я у него буду чем-то вроде прелюдии.
— Не трать больше время на своего фавна, — сказал Остен. — Моему отцу принадлежит "Этюд Классик".
Таким образом музыка стала исходной точкой страстного увлечения Остена Донной. В этой девушке он увидел свое спасение — впервые он встретился с человеком, с которым мог оставаться самим собой, не порывая с другой стороной своего бытия, где, будучи Годдаром, пребывал в одиночестве, скрытый из виду.
А еще она была первой черной, с которой он вступил в близкие отношения. Все в ней — от цвета ее кожи до происхождения из средних слоев Южного Бронкса и стихийной любви к музыке — казалось ему экзотикой.
Вскоре после первой их встречи он взял Донну на официальный прием в манхэттенской квартире отца. То было ежегодное мероприятие, и на сей раз праздновалась тридцатая годовщина "Этюд Классик".
Собралось около восьмидесяти человек: руководство фирмы, множество композиторов и исполнителей, выпускавших пластинки с маркой «Этюда», а также многочисленные музыкальные критики. Появление Донны, облаченной в золотое парчовое платье с глубоким декольте и разрезами на подоле, ошеломило степенное изысканное общество.
Так как его отец придавал этим приемам огромное значение, Остен посещал их с отроческих лет, и его, единственного ребенка основателя и президента фирмы, знало большинство здесь присутствующих. Именно в один из таких вечеров он, тогда тинэйджер, впервые встретился с Годдаром Либерзоном и Борисом Прегелем, людьми, чье мировоззрение и отношение к искусству продолжали оказывать на него влияние даже после их смерти. Впрочем, как правило, большинство гостей были скучны и вдобавок раздражали его своими псевдоаристократическими манерами. Остену доставляло особое удовольствие прогуливаться среди них под руку с Донной — единственной на званом вечере негритянкой.
Представляя Донну отцу, он с трудом подавил желание расхохотаться — почтенный джентльмен не на шутку испугался при виде ее грудей, до сосков обнаженных глубоким вырезом. Затем он подошел с ней к гостям, опять-таки с удовлетворением отметив их безуспешные попытки скрыть, насколько все они шокированы.
Среди присутствующих он различил Патрика Домостроя, человека, с которым уже несколько раз встречался на отцовских вечерах. Музыка Домостроя, так же как его концерты, пользовалась некогда большим успехом, но потом он перестал писать и ныне пребывал в забвении, лишь изредка появляясь на подобных сборищах.
Тощий лысеющий человек средних лет с лицом, изборожденным морщинами, — вот как выглядел Домострой, прохаживающийся по залу с видом голодного стервятника. Он говорил с легким иностранным акцентом, да и все в нем было из другого мира — жесты, быстрые взгляды, отрывистая речь, кричащая одежда. С ним была голубоглазая, пухлая блондинка, куда моложе, чем он. Заметив Донну, Домострой принялся разглядывать ее с таким откровенным любопытством, что Остен непроизвольно сделал шаг, чтобы заслонить свою спутницу.
Что же касается Домостроя, он тоже припомнил, как два-три раза встречался с Джимми Остеном — всегда в присутствии Джерарда Остена, его гостей и сотрудников. И хотя ни о чем серьезном они ни разу не говорили, Домострой считал замечания Остена об отцовской компании и музыке вообще весьма недалекими. А еще его раздражал пристальный взгляд молодого человека, совершенно не соответствующий его подчеркнуто нейтральному стилю поведения. Про себя Домострой называл его вялым дурнем. И сейчас бы он, разумеется, постарался избежать общества Джимми Остена, если бы не девушка, сопровождавшая парня. Негритянка была необыкновенно красива и отлично сложена; а ее выдержка, изящество, почти аристократические манеры заставили Домостроя подумать о том, так ли он прав, недооценивая Джимми Остена. Во всяком случае, с прозвищем он явно поторопился.
Когда Остен с Донной подошли ближе, Домострой не упустил возможности с ней познакомиться. Остен нехотя представил подругу. Донна, услышав имя Домостроя, выразила признательность композитору за то наслаждение, которое доставляет ей его музыка, и Остен еще больше пожалел об этой нежелательной встрече.
Домострой не скрывал, какое впечатление произвела на него Донна. Не обращая внимания на Остена, он посмотрел ей в глаза и сказал:
— Знай я, что вам нравится моя музыка, насочинял бы вдвое больше.
— Что же вам мешает сделать это теперь? — кокетливо поинтересовалась она.
— Я польщен и приятно удивлен, — продолжал Домострой. — Никогда бы не подумал, что вам может нравиться моя музыка.
— Потому что я черная?
— Да, а я — белый, — сказал Домострой, не отводя взгляда. — Здесь дело в разнице ритмического напряжения.
Остен почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.
— Что за идиотизм? — понизив голос, сердито спросил он. — Вы что, собираетесь обсуждать с Донной природную ритмичность негроидной расы? — Он еле сдерживал себя. — Донна, пойдем отсюда. — Он взял ее за руку.
— Подожди, Джимми, — сказала она, высвобождая запястье. — Мистер Домострой прав. Для меня ритм — это не музыкальное упражнение, замкнутое линиями нот, а порыв — естественный пульс моего тела. Мои африканские предки из народа ашанти были рабами; они поддерживали связь между невольничьими кораблями с помощью атумпанов — говорящих барабанов. Мой отец был джазовым пианистом, и первый музыкальный инструмент, на котором он научил меня играть, назывался мбира, это такое простейшее пианино с металлическими язычками и тыквой в качестве резонатора…