Он положил трубку на рычаг и усталым движением провел ладонью по шее, будто ему и впрямь ее крепко натерли. Я понял, о чем он говорил: на прошлой неделе наши ребята наконец вышли на след человека, убившего в энергетическом институте двух девушек, но взять его пока не могли. Комиссар рассеянно посмотрел на нас и сказал:
– Что у вас? Слушаю...
Шарапов, привыкший к начальству больше меня, спокойно ответил:
– Вызывали, товарищ комиссар. Насчет жалобы.
Комиссар внимательно смотрел на меня, наверное, вспоминал, о какой жалобе идет речь, постукивал пальцем по столу, а я очень сильно не люблю, когда начальство начинает выстукивать пальчиком по столу, не нравится мне это. Потом он медленно сказал:
– Жалоба на тебя, Тихонов, поступила... Удивляюсь...
Тут я понял, что до этого мгновения он нас вообще не замечал, а продолжал разговор со своим телефонным собеседником.
– Я думаю, что, если бы от вора-рецидивиста Дедушкина на меня поступила благодарность, вы бы еще больше удивились, – выпалил я обиженно, и мне показалось странным, что молчит Шарапов: он же ведь все знает!..
Комиссар перестал стучать пальцем, прищурился:
– Всякое бывает. И благодарности приходят.
– От Дедушкина я не дождусь, – пробормотал я, а Шарапов все молчал.
– А ты что, действительно угрожал? – застучал снова комиссар.
Я почувствовал, как раздражение подкатывает к горлу:
– Можно и так сказать. В тюрьму обещал посадить.
Шарапов продолжал молчать, и я невольно стал отводить от него взгляд.
– Ну-у! – удивился комиссар. – Отчего это ты так расходился?
Я посмотрел на него, комиссар вроде повеселел, взял карандаш и стал быстро делать пометки на кипе лежащих перед ним листов. И мне стало досадно, что такой важный для меня разговор – всего лишь пустячный эпизод в заполненном событиями и разговорами рабочем дне моего шефа. Чего мне объяснять ему? И Шарапов помалкивает. Я встал и, уже начав говорить, понял, что голос у меня предательски дрожит.
– Товарищ комиссар, разрешите быть свободным! Все обстоятельства дела я изложу в рапорте на ваше имя...
Комиссар, не отвечая, дописал что-то на листочке, сказал Шарапову:
– Владимир Иванович, у тебя в отделе с дисциплиной плоховато. Если этот мальчишка со мной так разговаривает, что же он себе с Дедушкиным напозволял?
– У Тихонова сдвиг в другую сторону – деликатничает в избытке с обвиняемыми, а потом дерзит начальству...
– Так ты, Тихонов, на меня обиделся, что ли? – спросил комиссар.
Я пожал плечами: чего, мол, мне обижаться?
– Ты сядь, сядь, не стой... Мне тут Владимир Иванович поведал все или почти все. Должен сказать, что я бы с удовольствием натер тебе язык перцем. А ругать тебя надо не за то, что ты обещал Батона в тюрьму посадить, а за то, что своей угрозы не смог выполнить. Если не можешь – не суйся, а то срам один потом получается. Жулик моих оперативников помоями поливает, я должен прокурору романы писать про ваши с Дедушкиным счеты, а ты помахал языком – и в кусты...
– Да почему в кусты?.. – заорал я.
– Молчать! – рявкнул комиссар. – Не перебивай меня! Я бы тебе показал, где раки зимуют, если бы не одно обстоятельство...
Комиссар закурил и как-то сразу успокоился:
– Ты когда с Батоном имел дело последний раз?
– Восемь лет назад. Приговорили к пяти годам.
– Угу, – сказал комиссар и снова стал листать свои бумаги. Все молчали. Потом комиссар поднял голову и спросил меня: – Ты как думаешь, он зачем на тебя «телегу» прислал?
– Не знаю, отомстить, наверное. Я ведь с ним действительно пристрастно работал...
Комиссар сломал в пепельнице сигарету и сказал:
– Ты, Стас, хороший оперативник. Но до шефа твоего – Шарапова – тебе еще далеко.
Я усмехнулся:
– Кто бы спорить стал, а я...
Комиссар, не слушая меня, спросил:
– Кто с Батоном работал?
– Я и Савельев, руководил Шарапов. Задержание произвел Савельев.
– А ты не подумал, почему же он именно на тебя жалобу пригнал?
– Трудно сказать. Счеты-то у нас с ним старые...
– Эх ты! Между прочим, у Шарапова тоже с ним счеты не новые. А я вот сразу понял: Батон тебя боится. Именно тебя, и потому в жалобе пережал акцент, настаивая на отстранении тебя от расследования. Тем более что ты предоставил ему эту возможность, не доказав его вины. Но смотри, Стас, если выяснится в конце концов, что боялся он зря... Справку по делу подготовили?
– Так точно.
– Оставь мне, я потом почитаю. Она мне еще для прокурора понадобится. Ты все понял?
– Все.
– Ты свободен, а ты, Владимир Иванович, задержись на минутку.
Затрещал звонок циркулярной связи, и из селектора раздался голос:
– Товарищ комиссар, в Бескудникове снова три карманные кражи...
Я вышел и неслышно притворил за собой дверь.
Я закончил перепечатывать выписки из дела атамана Семенова, вытащил закладку из каретки, разложил листы по экземплярам: один – в дело, второй – в «наблюдательное производство», третий – для сведения начальства – и сказал Савельеву:
– Слушай, а чем я буду заниматься, если меня из МУРа выставят? Я ведь и делать-то ничего не умею. Вот разве на машинке стучать. Но такой мужской специальности не существует, даже названия нет.
– Есть. Ремингтонист называется, – утешил Сашка.
– Ну слава Богу, пойду в ремингтонисты.
Тут наконец пришел от комиссара Шарапов. Он добродушно ухмылялся, и было заметно, что настроение у него явно улучшилось.
– Ну что, готовы к смерти или к бессмертной славе?
– Владимир Иванович, пора подумать о спасении души, – тут же влез Сашка. – А то я все больше убеждаюсь, что возмездие слепо и по своим кривым дорогам приходит к совсем неповинным людям. Аналогичный случай произошел со мной в детстве. У нас в подъезде лестница шла колодцем, поэтому все пацаны забирались на четвертый этаж и пускали вниз бумажных голубей. Однажды я так увлекся этим занятием, что сильно перегнулся через перила и, естественно, полетел вниз. Ну по всем законам, конечно, я должен был разбиться в лепешку. Но на страже моих интересов стояло возмездие, обращенное к совсем неповинным людям. Дело в том, что внизу у нас была фанерная сторожка, в которой проживала дворничиха, и в то самое мгновение, как я летел вниз сизым соколом, принимала она у себя в гостях своего постоянного ухажера – постового милиционера. Чай они в это время из самоварчика кушали. Натурально пробил я им фанерную крышу, как топором, и упал на стол. У дворничихи от испуга – стенокардия, у милиционера – сильные ожоги от самовара, у меня – мелкие порезы от стаканчиков.