– Что же вы, сержант, до сих пор молчали?!
– Так вы же заняты разговором были!
– Неужели вы не соображаете, что это очень важно?
– Та допрос же!
– Ладно, – махнул я рукой. – Поезжайте за этим парнем...
СЛЕДОВАТЕЛЮ
РАПОРТ
По Вашему поручению произвел проверку. Установил, что за последние три дня в нашем районе было одно происшествие:
Позавчера, 2 сентября, шофер Нигматуллин из треста «Крымспецстрой» ехал в Судак и на повороте у 43-го км увидел в зеркало, как из кузова его машины, где он вез инструменты и бухгалтерию, выпрыгнул человек. Шофер остановил машину и догнал его. Оказался – Дахно Михаил из Солнечного Гая, сказал, что в кузов залез просто так, доехать. Нигматуллин заметил, что пиджак у Дахно был вымазан в крови.
Дахно – тунеядец, собутыльник Прокудина Юрия. Мною дважды предупреждался, чтобы шел работать.
Участковый инспектор
старший сержант Городнянский
...Это уже на что-то похоже. До сообщения участкового я никак не мог составить хоть какую-нибудь, пускай рваную, цепочку: похожий на иностранца убитый парень, бухгалтерские документы треста «Крымспецстрой», пьяница Прокудин, продающий на рынке заграничные вещи. А теперь появился Дахно в перепачканном кровью пиджаке, приятель Прокудина.
Климов привел Прокудина в половине двенадцатого ночи.
Вид у Прокудина был какой-то неуверенно-залихватский: эхма, давай, вали, где наша не пропадала! Плевать – совесть чиста, бояться нечего! И говорил он быстро-быстро и все время шарил глазами по стенам, смотрел в забрызганное дождем окно, и я никак не мог поймать его взгляд. Ну никак! От этого я злился и старался говорить еще медленнее и спокойнее. И все время хотелось забросить в разрез между двумя нейтральными вопросами (как говорится – «не для протокола»): «Вещички-то убитого парня загнал? А?»
Но идет допрос. Наводящие вопросы задавать нельзя. А этот уж совсем провокационный. Да и не умею я давить на подследственных. Хотя это иногда, наверное, надо. Не умею я и не люблю. И все. А он спокойно врет тебе в глаза...
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
Я, Следователь, 4 сентября допросил Прокудина Юрия Ивановича в качестве подозреваемого.
...Вопрос. Что вам известно об убийстве на шоссе, около поселка?
Ответ. Об убийстве? Ничего не известно, первый раз от вас слышу.
Вопрос. Но ведь это общеизвестный факт?
Ответ. Возможно. Но я ни с кем не виделся. Только к дому подъехал, слез с велосипеда, а меня уже оперативник встречает. «Пойдем, – говорит, – к следователю, на допрос».
Вопрос. В каких отношениях вы находитесь с Михаилом Дахно и встречались ли с ним с позавчерашнего дня?
Ответ. Ни в каких. Знаю, что живет такой в поселке, а дел у меня с ним нету. Не встречался я с ним.
Вопрос. По официальным сведениям, вы часто встречаетесь с Дахно, вместе выпиваете. Почему вы скрываете это?
Ответ. По злобе на меня наговаривают. Ни с кем я не выпиваю. Я сам по себе. Нечего мне скрывать, я весь на виду...
Я отложил ручку и снова постарался поймать его взгляд. Но Прокудин смотрел в угол, будто его больше всего интересовало, заест ли паук насмерть тонко звеневшую в паутине муху.
Монотонным голосом я спокойно сказал Прокудину:
– Следствие располагает данными о том, что вчера вы были на ялтинском рынке и продавали там кое-какие вещи. Расскажите об этом.
Не отрывая глаз от паука, Прокудин ответил:
– Я уже сказал, где я вчера был. А в Ялте я не был, и продавать мне там нечего было. Нет у меня ничего для продажи.
Я кивнул и с упорством трактора повторил:
– Напоминаю вам о том, что следствию надо показывать правду.
Он сразу же согласился:
– Я и говорю, что был на полевом стане. Не торговал я на рынке. Так можете и записать.
Я записал. Помолчали немного, и мне стало казаться, что это звенит не муха, а тишина.
– Скажите, Прокудин, есть ли у вас оружие?
– Есть. Ружье-централка. Нож-секач, для рыбы. Все.
– А нарезное оружие? Пистолет, например?
Он усмехнулся и в первый раз быстро, прострелом, взглянул на меня:
– Нет. Был когда-то пугач немецкий, «вальтер», что ли. Но я его давно выбросил. Мне лишних приключений не надо.
Я повернул на сто восемьдесят градусов и «поехал» назад:
– Расскажите снова, где вы были и чем занимались со второго до четвертого сентября.
– Второго, то есть позавчера, я весь день был на седьмом полевом стане – ладил столовую для рабочих. Там и ночевал. Это видел тракторист Тоценко Василий, и он может подтвердить. Утром третьего числа я на велосипеде уехал к девятому вагончику – это самый дальний наш стан – чинил там стенки и крыльцо. Там же обедал и ночевал. Сегодня продолжал там работать и в поселок приехал часа полтора назад.
– Кто может подтвердить ваше пребывание в девятом вагончике?
– Сегодня там был наш бригадир Тришин, он принимал мою работу.
– А вчера?
– Вчера там никого не было – ведь стан отдаленный, а работ никаких пока не ведется.
– Где же вы обедали вчера и сегодня?
– С собой были помидоры и хлеб. А вода там есть...
Не спеша, лениво истекала ночь, как смола из перевернутой бочки, звенели на жестяном карнизе окна дождевые капли, тусклым пятном маячила над головой мутная лампа. Я смотрел в лицо Прокудину, а он уставился в пол и уже не хорохорился...
Когда перелистываешь уголовное дело, возникает ощущение, будто без спросу открыл дверь в чужой дом. В дом, где поселилось горе. И много людей, которых это горе свело вместе. Одни люди это горе сотворили, другие – претерпели, третьи его увидели. И хотя вся моя работа связана с человеческим горем, я никогда не видел в уголовных делах таких уместных слов, как «добрый» или «злой» человек. Нет таких процессуальных фигур. Есть обвиняемые, потерпевшие, свидетели. И еще есть подозреваемые.
Вот если сто раз повторить какое-нибудь слово, оно потеряет форму, смысл, расплавится, как воск в ладонях. А с этим словом – «подозреваемый» – беда. Я часто пользуюсь им, но почему-то оно не деформируется от этого, не теряет своей жестокости и злобности. Когда мне приходится говорить кому-то: «Вы являетесь подозреваемым по делу...» – я боюсь, чтобы он не заметил, как я внутренне вздрагиваю.
Ну, с обвиняемым – понятно. Этому уже наступили на жало. А если подозреваемый подозревается напрасно? Тяжело, противно подозревать. Даже подонка...