Он еще раз проверил телефон. Новых сообщений нет. Взглянул на часы. Всего лишь полдесятого. Помимо его воли мысли переключились с неотложного, первоочередного дела – разыскать убийцу Куайна и добиться его ареста – на часовню семнадцатого века в замке Крой… Не иначе как Шарлотта сейчас готовится надеть подвенечный наряд стоимостью в многие тысячи. Нетрудно было представить, как она, обнаженная, сидит перед зеркалом и накладывает макияж. Страйк сотни раз наблюдал, как она колдует с кисточками и щеточками, сидя за туалетным столиком у себя в спальне или в номере отеля, и до такой степени ощущает свою притягательность, что даже не стесняется.
Неужели Шарлотта в преддверии короткого, как трап, пути к алтарю тоже поминутно проверяет телефон? Неужели она еще надеется, неужели ждет ответа на свое вчерашнее послание из четырех слов?
А если отправить ей ответ прямо сейчас, плюнет ли она на свое подвенечное платье (призраком висящее – как представлял себе Страйк – в углу ее комнаты), чтобы натянуть джинсы, побросать в сумку самое необходимое и выскользнуть через черный ход? В машину, втопить педаль – и к югу, где остался человек, у которого она всегда находила спасение…
– Нет, к чертовой матери! – вырвалось у Страйка.
Он встал из-за стола, сунул в карман мобильник, проглотил остатки холодного чая и надел пальто. Нужно было чем-то себя занять: работа всегда служила ему наркотиком.
Хотя Страйк не сомневался, что Кэтрин Кент скрывается от журналистов у какой-нибудь подруги, хотя раскаивался, что без предупреждения заявился к ней под дверь, он все же поехал в Клемент-Эттли-Корт, где лишний раз подтвердил свои опасения. На звонок никто не ответил, свет был выключен, в квартире стояла тишина.
По кирпичной галерее гулял ледяной ветер. Когда Страйк собрался уходить, из-за соседней двери высунулась все та же злющая соседка, только теперь она горела желанием пообщаться.
– Нету ее. А вы, видать, из газеты?
– Да, – ответил Страйк, поскольку заметил ее любопытство и вдобавок не хотел, чтобы Кент узнала о его повторном появлении.
– Ну и замарала же ее ваша братия! – сказала она с плохо скрываемым злорадством. – Такого понаписали! Да только нету ее.
– А когда ее ждать, как вы думаете?
– Вот не знаю, – с сожалением протянула соседка. Сквозь ее седые перманентные завитушки просвечивал розовый скальп. – Хотите, я вам звякну? – предложила она. – Если, конечно, эта фуфыря объявится.
– Буду весьма признателен, – сказал Страйк.
Дать ей визитку он не мог: совсем недавно его имя мелькало во всех газетах. Поэтому он записал свой номер на вырванном из блокнота листке и вручил женщине вместе с двадцатифунтовой купюрой.
– Вот и славно, – деловито сказала она. – Бывайте.
Спускаясь по лестнице, он увидел ту самую кошку, которую шуганула Кэтрин Кент. Кошачьи глаза проводили его с выражением настороженного превосходства. Банды парней во дворе не оказалось: если у тебя нет ничего теплее фуфайки, то в такой колотун на улице делать нечего.
Ходьба по слежавшемуся, грязному снегу требовала немалых физических усилий, и это отвлекало его мысли. Он бы затруднился ответить, с какой целью ходит от одного подозреваемого к другому: чтобы помочь Леоноре или чтобы забыть Шарлотту. Первая уже оказалась за решеткой, а вторая пусть отправляется в ту тюрьму, которую сама для себя выбрала: он не будет ни звонить, ни писать.
Дойдя до метро, Страйк вытащил телефон и позвонил Джерри Уолдегрейву. Он был уверен, что редактор располагает той информацией, которая потребовалась именно теперь, после откровения, посетившего его в «Ривер-кафе», но Уолдегрейв не снимал трубку. Страйк не удивился. У Джерри Уолдегрейва брак трещал по швам, карьера рушилась, дочь еще не была пристроена к делу – ему было не до того, чтобы отвечать на звонки какого-то сыщика. Зачем без необходимости еще больше осложнять себе жизнь?
Мороз, длинные гудки, запертые двери пустых квартир – сегодня явно был не его день. Купив газету, Страйк отправился в «Тотнем» и занял место под портретом кисти художника-оформителя Викторианской эпохи, изобразившего целую серию резвящихся знойных красоток с цветочками в складках воздушных нарядов. Сегодня Страйку представлялось, будто он сидит в зале ожидания, чтобы убить время. Воспоминания, засевшие в мозгу, как шрапнель, отравленная последующими событиями… слова любви и вечной преданности, краткие периоды безоблачного счастья, вереницы обманов… Он не мог сосредоточиться на газетных статьях. Люси, его сестра, однажды взъелась: «Почему ты это терпишь? Почему? Только потому, что она красивая?» А он ответил: «Это примиряет».
Сестра, конечно, ждала, что он скажет «нет». Женщины могут сколько угодно наводить красоту, но не желают слышать, что красота – это главное. Шарлотта была прекрасна; другие даже рядом с ней не стояли; он не уставал восхищаться чудом ее внешности, благодарить судьбу, гордиться…
Любовь, сказал Майкл Фэнкорт, это заблуждение.
Страйк перевернул страницу и уставился на кислую физиономию министра финансов, но ничего перед собой не видел. Неужели он просто выдумал то, чего в Шарлотте никогда не было? Придумал ее достоинства, чтобы оттенить эту поразительную внешность? Когда они познакомились, ему было девятнадцать. Зеленый юнец, думал, сидя в пабе, Страйк, который с тех пор набрал килограммов пятнадцать лишнего веса и лишился ноги. Хорошо, пусть он создал Шарлотту по ее же образу и подобию, чтобы поселить в своем одурманенном мозгу, – и что из этого? Ведь он любил и реальную Шарлотту: женщину, которая обнажалась перед ним без утайки и допытывалась, сможет ли он ее любить, если она делала то-то и то-то, если сознавалась в том-то, если так с ним поступала… но в конце концов она перешла границу его терпения, за которой даже ее красота, ярость и слезы не могли его удержать, – и тут же бросилась в объятия другого.
Возможно, это и есть любовь, думал он, принимая сторону Майкла Фэнкорта против невидимой и придирчивой Робин, которая, как ему вдруг показалось, взирает на него с осуждением, пока он сидит за пинтой «Дум-бара» и пытается читать про самую суровую зиму за всю историю метеорологических наблюдений. Посмотрела бы на себя и этого Мэтью… Неужели она не замечает того, что ясно видел Страйк: чтобы остаться с Мэтью, она должна предать себя.
Но где сыскать такую пару, у которой полностью открыты глаза? Неужели там, где царит мещанское благополучие – бесконечная гордость Грега и Люси? Или в неиссякаемом потоке его собственной клиентуры, бурлящем от утомительных вариаций предательства и разочарования? Или в мире слепой преданности, где обитает Леонора Куайн, готовая все простить своему избраннику только за то, что «он писатель»? Или в стане поклонников знаменитости, где такие, как Кэтрин Кент и Пиппа Миджли, молятся на одного и того же связанного, потрошеного индюка?
Страйк вгонял себя в депрессию. Он допивал третью пинту и подумывал взять четвертую, когда у него зажужжал мобильный, положенный на стол экраном вниз.