– Из окна своей спальни. На втором этаже.
– Понятно. Продолжайте, прошу вас.
– А что тут еще можно сказать? Это был самый обыкновенный разговор. Она спросила, куда я иду. Я ответил, что хочу половить рыбу. Она рассмеялась и заметила что-то по-французски. Я не понял, что она сказала… Я помахал ей рукой и ушел. Вот, собственно, и все, – заключил актер.
– Где именно вы ловили рыбу?
– Как где? На озере, само собой, – отозвался Иннокентий Гаврилович снисходительно.
– Что-нибудь поймали?
– Хм, если вам скажут, что новичкам везет, не верьте… Я убил несколько часов, но так ничего и не поймал. Потом вернулся домой – и Дуняша меня огорошила…
– То есть, когда погибла Евгения Викторовна, вы находились на озере?
– Ну да.
Честнейший взгляд, обезоруживающая улыбка. Что там говорил Анатолий Петрович? Что в театр свой он взял бездарность и ничтожество? Нет, не бездарен, вовсе не бездарен был господин Ободовский. Врал, не моргнув глазом, и выглядел при этом так убедительно, что если бы не игнатовская интуиция, упорно нашептывающая, что его пытаются обвести вокруг пальца, поверил бы ему молодой следователь, очень даже может быть, что поверил…
– Скажите, Иннокентий Гаврилович, когда вы находились на озере, вас кто-нибудь видел?
– Может быть, и видел, – последовал совершенно естественный ответ. – Но я как-то не обращал внимания, знаете… Очень уж мне хотелось что-нибудь поймать.
Предъявив актеру револьвер, Игнатов осведомился, попадалось ли это оружие когда-либо прежде Ободовскому на глаза. И хотя ответ был отрицательным, следователь только еще больше укрепился в своем мнении, что свидетель ему лжет.
– Как вы думаете, кто мог желать зла Евгении Викторовне? – спросил Игнатов.
Он был готов к тому, что Ободовский тотчас же примется во всем обвинять ее мужа, но актер как-то замялся и наконец выдавил из себя, что все происшедшее кажется ему настоящим кошмаром и он не удивится, если это окажется каким-то нелепым несчастным случаем.
– Скажите, – спросил следователь, – вы были вчера в гостях у господина Ергольского?
Этого Ободовский отрицать не стал.
– А вам не кажется странным, что смерть госпожи Пановой в точности воспроизводит обстоятельства, которые вчера за ужином озвучил господин Ергольский?
Иннокентий Гарилович аж переменился в лице.
– По правде говоря… я не обращал внимания… Неужели вы думаете, что это может иметь какое-то значение? – вырвалось у него.
Он явно нервничал, и Игнатов поглядел на него с нескрываемым презрением.
– Убедительно прошу вас никуда не уезжать из «Кувшинок» до окончания следствия, – сказал Иван Иванович, не отвечая на заданный вопрос.
Отпустив актера, следователь пожелал побеседовать с сыном жертвы. Павел Колбасин был бледен и пребывал в явной растерянности. Это был невысокий, крепко сбитый молодой человек с круглым лицом и невыразительными чертами. Он не унаследовал ни красоты матери, ни ее артистичности, и Иван Иванович, бросив на него быстрый взгляд, подумал, что сын, должно быть, нередко разочаровывал Евгению Панову.
Впрочем, первые слова Павла следователя не разочаровали, а скорее наоборот.
– Мой отец никого не убивал, – решительно заявил Павел.
– Разве его кто-то обвиняет?
Младший Колбасин насупился и не ответил.
– Чтобы покончить с формальностями: где вы сами были сегодня после завтрака?
– Я ушел, – каким-то странным тоном ответил молодой человек. – В лес.
– Вот как?
– Да. Мне просто хотелось побыть одному, понимаете? Впрочем, вы вряд ли поймете.
– И вы бродили по лесу несколько часов?
– Да, а что, это запрещено?
– Вас кто-нибудь видел в лесу?
– Не думаю. Может быть, кто-нибудь из охотников заметил, хотя вряд ли.
– Охотники?
– Да, я слышал несколько выстрелов.
– Сколько?
– Не помню. Стреляли два или три раза, довольно близко. Хотя, может быть, мне просто показалось.
– Так или иначе, никто не может подтвердить, что вы ушли в лес?
– Когда я уходил, я столкнулся в саду с этим… с актером, – с отвращением промолвил Павел. – Может быть, он заметил, как я шел к лесу.
– То есть вы видели господина Ободовского? Прекрасно. Можете сказать мне, что он делал и как вообще себя вел?
– Ничего он не делал. Он разговаривал с моей матерью, которая высунулась из окна. Что-то сказал о рыбалке, о том, как хорошо сидеть на берегу с удочкой, а она ответила: «J’aime m’ennuyer autrement».
– То есть «Я предпочитаю скучать иначе»?
– Вот, вот! Вы поняли, а он не понял. Она нарочно сказала это по-французски, потому что знала, что он не имеет таланта к иностранным языкам. Я думаю, ей не нравилось, что он собирался уйти один, и поэтому она заговорила по-французски. – В лице Павла что-то дрогнуло. – И подумать только, что это был последний раз, когда я видел ее живой! – вырвалось у него. – Боже мой…
– Скажите, Иннокентий Гаврилович часто ходил на рыбалку?
– Он-то? Да я сегодня в первый раз увидел его с удочкой.
Надо же, как интересно. С одной стороны, история Ободовского в чем-то подтверждалась, с другой… Впрочем, не будем делать поспешных выводов, одернул себя следователь. Ободовский же сам в разговоре признался, что он начинающий рыболов.
Когда Иван Иванович показал револьвер и задал дежурный вопрос, не видел ли его свидетель прежде, Павел сделался так мертвенно-бледен, что следователь на мгновение испугался, что юноша упадет в обморок. Однако тот пересилил себя и ответил, что оружие видит впервые.
– Теперь поговорим о вечере у Матвея Ильича Ергольского, – сказал Игнатов.
– Я так и думал, что вы зададите этот вопрос, – пробормотал Павел. – По правде говоря, все это настолько странно, что я просто не знаю, что думать.
– Я полагаю, что, принимая во внимание все обстоятельства, мы вправе думать, что некто услышал историю господина Ергольского и решил воплотить ее в жизнь. Возникает вопрос: кто это может быть?
Прежде чем ответить, Павел долго молчал.
– Я ненавижу Ободовского, он мерзавец, – наконец хрипло признался он. – Но я же знаю, что он трус. Когда по роли ему приходится стрелять из бутафорского оружия, у него по лицу пот катится градом. Чтобы он мог взять револьвер и застрелить мою мать… нет, это невозможно.
– Когда господин Ергольский говорил об убийствах, его слышали несколько человек, – негромко напомнил Игнатов. – Если это не Ободовский, то кто? Сам Матвей Ильич? Ваш приятель Сергей? Кто?