Отец Келли отслужил похоронную службу по мертворожденному младенцу, безымянному и, следовательно, некрещеному.
Я присутствовал на отпевании вместе с Крамли, Констанцией, Генри, Фрицем и Мэгги. Рой стоял далеко позади нас.
— Зачем мы сюда пришли? — пробормотал я.
— Просто чтобы удостовериться, что он похоронен окончательно, — заметил Крамли.
— Чтобы дать прощение бедному сукину сыну, — тихо сказала Констанция.
— О, если бы только эти люди знали, что здесь происходило сегодня, — сказал я, — представляете, сколько народу пришло бы убедиться, что все наконец-то закончилось. Прощание с Наполеоном.
— Он не был Наполеоном, — сказала Констанция.
— Не был?
Я посмотрел вдаль, туда, где за оградой кладбища простирались города мира и где не было места ни для Кинг-Конга, хватающего лапами бипланы, ни для овеваемой пыльными бурями белой гробницы, в которой когда-то покоился Христос, ни для креста, где распята чья-то вера или чье-то будущее, ни для…
«Нет, — подумал я, — может быть, он был не Наполеоном, а Барнумом, [359] Ганди и Иисусом. Иродом, Эдисоном и Гриффитом. Муссолини, Чингисханом и Томом Миксом. Бертраном Расселом, Человеком, который мог творить чудеса, [360] Человеком-невидимкой, Франкенштейном, Малюткой Тимом [361] и Драку…»
Наверное, я сказал это вслух.
— Тише, — вполголоса проговорил Крамли.
И ворота склепа Арбутнота, где стояли цветы и лежало тело чудовища, с лязгом захлопнулись.
Я пошел проведать Мэнни Либера.
Он по-прежнему миниатюрной горгульей сидел на краешке своего стола. Я перевел взгляд с Мэнни на большое кресло за его спиной.
— Ну что ж, — сказал он. — «Цезарь и Христос» отснят. Мэгги как раз монтирует эту штуковину.
Кажется, ему хотелось пожать мне руку, но он не знал, как подойти. Тогда я обошел комнату кругом, собрал диванные подушки, как в старые добрые времена, сложил их одну на другую и уселся сверху.
Мэнни Либеру ничего не оставалось, как улыбнуться:
— Ты когда-нибудь перестанешь дурачиться?
— Если бы я не дурачился, ты давно съел бы меня живьем.
Я посмотрел на стену за его спиной.
— Проход закрыт?
Мэнни соскользнул со стола, подошел к зеркалу и снял его с крюков. Там, где раньше была дверь, оказалась свежеоштукатуренная и покрашенная стена.
— Даже не верится, что вот тут каждый день, год за годом, в комнату проникал монстр, — сказал я.
— Он не был монстром, — произнес Мэнни. — И он здесь руководил. Без него все бы давным-давно погибло. Он сошел с ума только в самом конце. Все остальное время он был Богом, который прячется за стеклом.
— Он не мог привыкнуть к тому, что люди на него пялятся?
— А ты привык бы? И что удивительного в том, что он прятался, а поздно ночью выходил из туннеля и сидел в этом кресле? Это не глупее и не умнее того, что показывается на киноэкранах по всему миру. В каждом захудалом городишке Европы люди начинают походить на нас, сумасшедших американцев, одеваться как мы, выглядеть как мы, разговаривать, танцевать как мы. Благодаря кино мы завоевали весь мир, но так глупы, что не замечаем этого. А раз так, то что, я спрашиваю, удивительного, если человек, вынужденный скрываться, имеет наклонности к творчеству?!
Я помог ему снова повесить зеркало на свежую штукатурку.
— Скоро, когда все успокоится, — сказал Мэнни, — мы позовем тебя и Роя обратно и будем строить Марс.
— Только никаких чудовищ.
Мэнни помолчал в нерешительности.
— Поговорим об этом потом.
— Хм.
Я бросил взгляд на кресло.
— Найдешь ему замену?
Мэнни задумался.
— Лучше отращу задницу. Раньше я все откладывал. Думаю, в этом году будет самое то.
— Достаточно большой зад, чтобы оседлать нью-йоркский головной офис?
— Ну, если я приложу мозги в то же место, куда и зад, — конечно. После его ухода у меня грандиозные планы. Не хочешь примериться?
Я долго рассматривал кресло.
— Нет уж.
— Боишься, что сядешь и больше не встанешь? Все, проваливай. Придешь через четыре недели.
— Когда тебе понадобится новая концовка для «Иисуса и Пилата», или «Христа и Константина», или…
Прежде чем он успел увернуться, я пожал его руку:
— Удачи!
— Надеюсь, он говорит это искренне, — проговорил Мэнни, закатывая глаза в потолок. — Черт побери!
Он отошел и сел в кресло.
— Ну как ощущения? — спросил я.
— Неплохо. — Закрыв глаза, он почувствовал, как все его тело утопает в этом кресле. — Можно привыкнуть.
У двери я обернулся и еще раз посмотрел на ничтожную фигурку, застывшую среди огромного величия.
— Ты по-прежнему ненавидишь меня? — спросил он, не открывая глаз.
— Да. А ты меня?
— Еще как.
Я вышел и закрыл за собой дверь.
Выйдя из дома-муравейника, я зашагал через дорогу, а за мной след в след шел Генри, прислушиваясь к моим шагам и звуку чемодана, подрагивающего у меня в руке.
— Мы все взяли, Генри? — спросил я.
— Всю мою жизнь в одном чемодане? Конечно.
На противоположной стороне мы остановились у края тротуара и обернулись. Кто-то где-то выстрелил из невидимой и беззвучной пушки. От этого выстрела половина здания обрушилась.
— Звучит так, словно взорвали причал Вениса, — сказал Генри.
— Точно.
— Или будто развалились «американские горки».
— Точно.
— Или как в тот день, когда выдирали рельсы большого красного трамвая.
— Точно.
Затем рухнула оставшаяся часть дома.
— Пошли, Генри, — сказал я. — Пойдем-ка домой.
— Домой, — произнес слепой Генри и радостно кивнул. — У меня никогда не было дома. Хорошо звучит.
Я пригласил Крамли, Роя, Фрица, Мэгги и Констанцию на прощальную вечеринку, перед тем как родственники Генри приедут и увезут его в Новый Орлеан.
Громко играла музыка, пиво лилось рекой, слепой Генри в четырнадцатый раз торжественно пересказывал историю с обнаружением пустой могилы, а Констанция, полупьяная и полураздетая, кусала меня за ушко, и тут дверь моей убогой хижины распахнулась.