— В такте вам не откажешь. Дайте мне ваш телефон. Я вижу в вас не столько баптиста, сколько порядочного христианина.
Я дал ему два номера, и свой, и Крамли.
— Всего один звонок, отче.
Священник всмотрелся в наши номера.
— Все мы живем на откосе. Но некоторые чудом пускают корни. Не ждите. Вдруг телефон не зазвонит. Но я дам ваш номер и своей помощнице, Бетти Келли, на всякий случай. Почему вы это делаете?
— Она катится в пропасть.
— Смотрите, как бы она не увлекла за собою и вас. Мне стыдно это говорить. В детстве она выкатилась на роликах на середину улицы и остановилась среди машин — ради смеха.
Он уставил на меня пристальный, светящийся взгляд.
— Только почему я вам об этом рассказываю?
— Это мое лицо.
— Что-что?
— Лицо. Я гляделся в зеркало, но поймать себя не сумел. Выражение непрерывно меняется, не уловишь. Прямо-таки смесь младенца Иисуса и Чингисхана. У друзей ум за разум заходит.
Это помогло священнику немного расслабиться.
— Idiot savant, [391] так можно сказать?
— Почти что. У школьных задир от одного моего вида чесались кулаки. Но вы что-то говорили?
— Разве? Ах, да если та крикунья была Констанцией — голос как будто был не ее, — она отдала мне распоряжения. Представляете, священнику — распоряжения! Назначила срок. Сказала, что вернется через двадцать четыре часа. Я должен буду простить ей все прегрешения, безвозвратно и окончательно. Словно в моей власти выдать такое оптовое отпущение. Я сказал, она должна простить себя сама и просить других о прощении. Бог любит тебя. Ничего подобного, ответила она. И сгинула.
— Она и вправду вернется?
— С двумя голубками на плечах или с громом и молнией.
Отец Раттиган проводил меня к порталу собора.
— А как она выглядит?
— Как сирена, что заманивает в пучину обреченных мореходов.
— А вы — бедный обреченный мореход?
— Нет, я просто человек, который пишет о жителях Марса, отче.
— Надеюсь, они счастливее, чем мы. Погодите! Бог мой, она еще кое-что сказала. Что вступает в новую церковь. И может, больше не станет мне докучать.
— Что за церковь, отче?
— Китайская. Китайская и Граумана. Церковь, ну да! [392]
— Для многих это и есть церковь. Вы там бывали?
— Смотрел «Царя царей». [393] Внешний двор произвел на меня большее впечатление, чем фильм. Судя по виду, вам не терпится сорваться с места и бежать.
— В новую церковь, отче. Китайскую. Граумана.
— Избегайте следов на зыбучем песке. Там немало грешников. Какой фильм сейчас крутят?
— Эббота и Костелло в «Джеке и бобовом стебле»? [394]
— Плачевно.
— Плачевно. — Я рванул к выходу.
— Не забудьте о зыбучем песке! — Крик отца Раттигана достиг меня уже за дверью.
По пути в другой конец города я чувствовал себя воздушным шаром, наполненным Большими Надеждами. Крамли все время пихал меня в локоть: спокойней, спокойней. Но мы должныбыли добраться до этой другой церкви.
— Церковь! — бормотал Крамли. — С каких это пор двойной киносеанс, помимо всего прочего, стал заменять Отца, Сына и Святого Духа?
— «Кинг Конг»! С той самой поры! Тридцать второй год! Фэй Рэй поцеловала меня в щеку.
— Елки-палки. — Крамли включил автомобильное радио.
«…В полдень… — сказал голос. — На горе Лоу…».
— Слушай! — В животе у меня похолодело.
Голос продолжал: «Смерть… полиция… Кларенс Раттиган… жертва… — Статический разряд. — Нелепый случай… жертва раздавлена, раздавлена… старыми газетами. Помните братьев из Бронкса? Как накопленные штабеля газет обрушились и похоронили их под собой? Газеты…».
— Выключи.
Крамли выключил радио.
— Бедная заблудшая душа, — сказал я.
— Такая ли заблудшая?
— Заблудшая, не пропащая же.
— Хочешь завернуть туда?
— Ага, — выдавил я из себя, шмыгая носом.
— Ты совсем его не знал, — проговорил Крамли. — Что ты так раскис?
Место происшествия покидал последний полицейский автомобиль. Фургон из морга давно уже отъехал. У подножия Маунт-Лоу стоял единственный мотоцикл с полицейским. Крамли высунулся из окошка.
— Наверх нельзя?
— Пока я здесь — нельзя. Но я уже уезжаю, — отозвался полисмен.
— Репортеры были?
— Нет, не стоит того.
— Ага, — кивнул я и снова шмыгнул носом.
— Ладно, ладно, — проворчал Крамли, — погоди, пока я поставлю как надо автомобиль, а потом хоть наизнанку выворачивайся.
Я подождал и молча выпал в осадок.
Полицейский на мотоцикле уехал, день уже клонился к вечеру, началось медленное восхождение к руинам Карнакского храма и Долины Царей, к потерянному Каиру — так я назвал это по дороге.
— Лорд Карнарвон отрыл царя, а мы царя хороним. От такой могилы и я бы не отказался.
— Булл Монтана, — сказал Крамли. — Он был ковбой-борец. Булл.
На вершине холма обнаружились не руины, а гигантская пирамида из газет, которую ворошил бульдозер с каким-то невеждой за рулем. Парень, оседлавший колесный агрегат, не имел понятия о том, какой собирает урожай: протесты Херста [395] в двадцать девятом, излияния Маккормика в «Чикаго трибюн» [396] за тридцать второй. Рузвельт, Гитлер, Бэби Розмари, [397] Мари Дресслер, [398] Эйми Семпл Макферсон [399] погребены заново и никогда уже не заговорят. Я выругался.
Крамли пришлось схватить меня за рукав, чтобы я не выпрыгнул наружу за «ПОБЕДОЙ В ЕВРОПЕ, или ГИТЛЕР НАЙДЕН МЕРТВЫМ В БУНКЕРЕ» или «ЭЙМИ ВОЗВРАЩАЕТСЯ С МОРЯ».
— Не дергайся! — пробормотал Крамли.
— Да ты посмотри, что он творит с этими бесценными сокровищами! Пусти, чтоб тебя!
Я ринулся к куче и схватил две или три первые полосы.
На одной Рузвельт победил на выборах, на другой он скончался, на третьей его выбрали снова, и еще были Перл-Харбор и Хиросима в самом начале.