Book.

Наконец мы миновали волнорез и оказались в открытом море. Зеркальная гладь бухты тут же сменилась небольшими волнами, которые легко ударяли в борта наших лодок. Где-то высоко в облаках у нас над головой раздался гул самолета, и я перестал грести, запрокинув голову и представив себе, как с такой высоты выглядит наша небольшая флотилия, и этот мир, в котором я решил остаться, и все, что у меня в нем есть, и наши драгоценные странные жизни, заключенные в трех щепках, колышущихся в огромном немигающем глазу моря.

Боже милосердный, сжалься над нами!

* * *

Наши лодки шли рядом, легко скользя по волнам, и попутное течение быстро несло нас к берегу. Мы гребли по очереди, сменяя друг друга на веслах, чтобы получить хоть небольшую передышку и восстановить силы. Впрочем, сил у меня было столько, что почти час я отказывался уступить кому-либо свое место. Я задумчиво греб, ритмично описывая руками вытянутые эллипсы, как будто подтягивая к себе что-то невидимое и неосязаемое. Хью греб, сидя на скамье напротив, а у него за спиной на носу лодки сидела Эмма, скрывая лицо под широкими полями панамы и уткнувшись в разложенную на коленях карту. Время от времени она отрывалась от карты, чтобы, подняв голову, всмотреться в горизонт. От одного взгляда на ее освещенное солнцем лицо меня переполняла энергия, о существовании которой в собственном теле я и не подозревал.

Мне казалось, я способен грести вечно. Но в какой-то момент Гораций, сидевший в соседней лодке, поинтересовался, какое расстояние отделяет нас от берега. Эмма прищурилась, глядя на остров, затем снова перевела взгляд на карту, что-то измерила пальцами и с сомнением в голосе произнесла:

— Семь километров?

Миллард, который тоже сидел в нашей лодке, что-то прошептал ей на ухо. Эмма нахмурилась, повернула карту боком, нахмурилась еще сильнее и уточнила:

— То есть я хочу сказать… восемь с половиной.

Не успела она договорить, как я ощутил, что силы меня покидают. Все остальные тоже заметно приуныли.

Восемь с половиной километров. Тошнотворное плавание на пароме, который несколько недель назад доставил меня на Кэрнхолм, заняло бы не больше часа. Любая моторная лодка легко преодолела бы это расстояние, ведь оно было на полтора километра меньше, чем дистанция, которую мои далеко не спортивные дядья изредка пробегали во время благотворительных состязаний. Это было лишь немногим больше, чем, если верить утверждениям мамы, она преодолевала на гребном тренажере в своем модном спортзале. Но паром между островом и континентальным Уэльсом пустят не раньше чем через тридцать лет, а гребные тренажеры никто не нагружает людьми и их вещами. Они также не рискуют сбиться с курса, а следовательно, не нуждаются в постоянной его коррекции. Хуже того, участок моря, который мы пытались пересечь, был печально известен кораблекрушениями. Нас ожидало восемь с половиной километров изменчивых и капризных волн над дном, усеянным обломками судов и костями их экипажей. Кроме того, где-то в этой непостижимой и непроницаемой глубине притаились наши враги.

Те из нас, кого тревожила мысль о тварях, предполагали, что они совсем рядом, затаились где-то под нами и выжидают, укрывшись в немецкой подводной лодке. Если они еще не узнали, что мы бежали с острова, им предстояло выяснить это в самом ближайшем будущем. Они приложили столько усилий, похищая мисс Сапсан, не для того, чтобы сдаться после первой же неудачной попытки. Военные корабли, которые подобно многоножкам ползали по линии горизонта, и британские самолеты, патрулирующие небо у нас над головой, не позволили бы подлодке подняться на поверхность средь бела дня. Однако ночью мы неизбежно оказались бы в их полной власти. Мы понимали, что они снова похитят мисс Сапсан, потопив всех остальных. Единственной нашей надеждой на спасение оставался берег, которого мы должны были достичь до наступления темноты, и поэтому мы продолжали грести из последних сил.

* * *

Мы гребли до судорог в руках и плечах. Мы гребли, несмотря на то что утренний ветерок стих и солнце обрушило на нас весь свой испепеляющий жар. Мы обливались потом, и вдруг я с ужасом осознал, что никто не догадался прихватить с собой воды и что в 1940-м году не существовало солнцезащитных кремов. Кожа на ладонях вздулась, а затем полопалась, и мы поняли, что больше не в состоянии шевелить веслами, но все равно продолжали грести.

— С тебя льет ручьем, — заметила Эмма. — Пусти меня на весла, пока ты окончательно не растаял.

Ее голос вырвал меня из дремоты, в которую я начал погружаться, и я вздрогнул, а затем с благодарностью кивнул и поменялся с ней местами. Впрочем, уже через двадцать минут я потребовал, чтобы она снова уступила мне место. Мне не понравились мысли, которые начали закрадываться в мою голову, пока тело отдыхало. Я представлял себе, как отец просыпается и обнаруживает, что я исчез, покинув наши комнаты в Кэрнхолме. Вот он находит поразительное письмо Эммы. Я как будто наяву видел охватившую его панику. Перед моим внутренним взором, заставляя меня пережить их снова, мелькали жуткие сцены, свидетелем которых мне пришлось стать. Я чудом умудрился спастись от чудовища, едва не сомкнувшего на мне челюсти, у меня на глазах погиб мой бывший психиатр, а погребенный во льду мертвец на мгновение восстал из потустороннего мира, чтобы прохрипеть что-то мне в ухо своим растерзанным горлом. Поэтому я греб, несмотря на изнеможение, стараясь не думать о том, что моему позвоночнику, вероятно, уже никогда не выпрямиться, и о том, что мои ладони превратились в сплошные кровоточащие ссадины. Я пытался не думать вообще ни о чем, сосредоточившись на веслах, будто налитых свинцом, которые казались мне одновременно пожизненным приговором и спасательным кругом.

В соседней лодке на весла налегала только Бронвин, силы которой казались неистощимыми. Напротив нее сидела Оливия, на чью помощь рассчитывать не приходилось. Попытайся эта крошка потянуть за весла, она взлетела бы в воздух сама, и любой порыв ветра унес бы ее прочь, как воздушного змея. Поэтому Оливия криками подбадривала Бронвин, выполнявшую работу двоих, если не троих-четверых человек, с учетом всех чемоданов и коробок, сваленных в их лодку. В этих чемоданах находилась одежда, еда, карты, книги и множество гораздо менее практичных вещей вроде нескольких банок с маринованными сердцами рептилий в брезентовом мешке Еноха или круглой дверной ручки, взрывом сорванной с двери дома мисс Сапсан. Хью подобрал этот сувенир в траве, когда мы шли к лодкам, и решил, что ему без него никак не обойтись. Горацию удалось спасти из пылающего здания объемистую подушку. Он заявил, что это его счастливая подушка, именно она не подпускает к нему ночные кошмары.

Все остальные предметы были настолько драгоценными, что дети не расставались с ними, даже сидя на веслах. Например, Фиона сжимала коленями горшок с кишащей червями садовой землей. А Миллард разрисовал себе лицо полосами кирпичной пыли, перемешанной с пеплом, зачерпнутым у дома мисс Сапсан, — этот диковатый поступок можно было расценить как часть некого погребального ритуала. Если все это и казалось странным, я хорошо их понимал. Ведь эти вещи были единственным, что связывало их с родным домом. Они осознавали, что дома больше нет, но при этом не были готовы с ним расстаться.