— И тебе тоже, Боб.

— De nada, — отозвался череп.

Баттерс поспешил к двери.

Я остался один.

Глава девятнадцатая

Несколько минут я стоял, ничего не делая. Даже не дышал.

Не делать ничего трудно. Стоит вам остаться без дел, и ваша голова начнет все пережевывать. В ней всплывут всякие темные и ненужные мысли. Вы начнете думать о смысле вашей жизни. А если вы призрак, то начнете думать о смысле вашей смерти.

Совесть и чувство вины медленно пожирали Мёрфи изнутри. Я знал ее давно. Я знал, о чем она думает. Я знал, что ей дорого. Я знал, как больно ей приходится. Я не сомневался в правильности своих предположений.

Но я знал также, что эта женщина ни за что не убьет другого человека, пусть даже окончательно и бесповоротно съехавшего с катушек, если только это не будет абсолютно необходимо. Любому разумному человеку вообще нелегко убивать — но Мёрфи противостояла этому демону долго, очень долго. Ясное дело, моя смерть причинила ей боль (и поверьте, меня мысль о том, что я ничем не могу этого изменить, бесила ничуть не меньше). Но почему совесть начала глодать ее именно сейчас? Для чего разыгрывать из себя дамочку, когда я всего-то просил раздобыть немного информации у ее бывшего мужа? Ведь если женщине что-то нужно, ее не остановят даже кирпичные стены.

И еще я заметил, что когда мы говорили о выстреле, который меня убил, о возможном расположении стрелявшего, о круге подозреваемых, Мёрфи могла бы сообщить гораздо больше. Могла, но не сообщила.

Она ни разу, ни словом не упомянула Кинкейда.

Кинкейд — не совсем человек, наемник — работал на самую страшную девочку из всех, что обитают на нашей зеленой планете. Прожив несколько столетий, он стал уникальным бойцом. Каким-то образом ему удалось преодолеть негативные стороны функционирования человеческой нервной системы — по крайней мере в том, что касалось стрельбы в совершенно неблагоприятных условиях.

И это он мне сказал, что если ему понадобится меня убить, он выстрелит с расстояния по меньшей мере в полмили из крупнокалиберной винтовки.

Мёрфи не хуже меня понимала, что мнение убийцы с многовековым стажем было бы неоценимо в расследовании. Я сам не стал этого предлагать, поскольку Мёрфи с ним типа встречалась некоторое время и до сих пор оставалась не совсем к нему равнодушна. Вот мне и показалось, что пусть уж лучше она сама это сделает.

Но она не стала.

И ни разу не упомянула его имени.

Она вообще провела наше совещание слишком быстро, она готова была поцапаться со мной по любому поводу... Весь этот спор насчет Фица и его команды, похоже, являлся лишь дымовой завесой.

Оставалось только понять, ради кого все это разыгрывалось. Ради меня, чтобы потенциально безумный призрак не отправился мстить направо и налево? Или она делала это ради себя самой, поскольку отказывалась сопоставить свой образ Кинкейда с тем безликим снайпером, который меня убил?

Похоже, что так. То, что она понимала сердцем, заставляло ее разум лихорадочно искать менее болезненную правду.

Мои выводы основывались на знании человеческой природы вообще и природы Мёрфи в частности, а еще на интуиции — в конце концов, я всю жизнь доверял своим инстинктам.

Мне казалось, они не ошибались и сейчас.

Я прокрутил в голове возможные варианты. Представил себе Мёрфи в первые дни после моего убийства — разбитую, раздираемую эмоциями. Мы так и не узнали, могли бы мы с ней быть вместе. Несколько раз нам что-то мешало. Я понимал: когда пройдет достаточно времени для того, чтобы ее гнев утих, его место займет скорбь. Я представил ее спустя месяц: уволенную из полиции, с личной жизнью, спущенной под откос...

Слух о моей смерти наверняка разлетелся быстро — не только среди чародеев Белого Совета, но и среди оставшихся вампирских коллегий, среди членов ПараНета и вообще всех, имеющих отношение к сверхъестественному миру.

Кинкейд, должно быть, узнал об этом спустя день или два. Стоило кому-либо написать обо мне хоть строчку в рапорте, Архив, сверхъестественный хранитель всех запечатленных на бумаге знаний, обитавший в теле девочки по имени Ива, узнал бы об этом. А я был, возможно, единственным в мире человеком, которого она считала своим другом. Сколько ей сейчас? Двенадцать? Тринадцать?

Весть о моей смерти, наверное, стала для Ивы ударом.

Кинкейд, должно быть, отправился к Мёрфи утешить ее в меру сил. Ну, не с кружкой горячего шоколада и теплым пледом — нет, совсем по-другому. Скорее он принес пару бутылок виски и компакт-диск с какой-нибудь секс-музыкой.

«Особенно если он в это время находился в Чикаго», — нашептывала у меня в голове темная, вредная часть моего сознания.

Я представил себе Мёрфи, искавшую утешения там, где возможно, нежно попрощавшуюся с ним, когда он уходил, — а потом на протяжении нескольких следующих недель медленно выстраивавшую логическую цепочку фактов. Все время уговаривавшую себя, что она, возможно, ошибается. Что все не так, как кажется.

Досада. Боль. Отрицание. Черт, этого более чем достаточно, чтобы довести до исступления кого угодно. Привести в гнев, который она, должно быть, носила в себе медленно растущей опухолью и который давил все тяжелее и тяжелее. Такая штука запросто может любого довести до смертоубийства, даже если в нем нет необходимости.

А эта смерть, в свою очередь, заставит испытывать еще больше вины, досады, и они разбудят еще больше гнева, который подтолкнет к новому насилию, к новому чувству вины... замкнутый круг получается.

Мёрфи не хотела получать материалы съемок с камер наблюдения аэропорта и вокзалов, поскольку не хотела обнаружить на них, что человек, с которым она спала, убил одного из ее друзей. Подобравшись к осознанию этого вплотную, она отреагировала гневом и попытками оттолкнуть источники света, способные высветить то, чего она не желала видеть.

Возможно, она даже не осознавала этой борьбы, происходящей у нее в голове. Когда ты разбит горем, в голову так и лезет всякая лишенная логики чушь.

Работа детектива не всегда связана с логикой — особенно когда имеешь дело с людьми. Люди склонны совершать самые дурацкие, абсолютно алогичные поступки по самым непостижимым причинам. У меня отсутствовали логические причины подозревать Кинкейда. Но эта гипотеза помогала собрать воедино кучу деталей мозаики. И если она верна, это объясняло многое.

Не более чем гипотеза. Пока. Но и этого хватало, чтобы мне захотелось нарыть больше улик там, где я в другом случае их не искал бы.

Только как? Как мог я начинать копать под Джареда Кинкейда, Адского Пса, ставшего Иве почти родным отцом, — делать это без помощи Мёрфи? Более того, мне пришлось бы делать это без ее ведома, а по отношению к другу такое выглядит не сказать чтобы красиво. Ох! Пожалуй, лучше заняться пока текущими неотложными проблемами.