Александр как загипнотизированный смотрел на циферблат, уютно и зелено светящийся, как приборы в машине, когда ночь. Он будто сидел в машине, совсем один, без дороги, только эти зеленые, как у компаса, стрелки...
А потом он спокойно расстегнул браслет и снял часы. Поднялся и, щелкнув, застегнул браслет на своей руке.
Он принялся укладывать Сашу. Сначала Александр подумал уложить Сашу на спину и сложить руки на груди, но это оказалось невозможно. Тело вдруг стало легким, но разогнуть колени Александр не смог. Черт, черт... Наконец он решил закопать так. На боку. Записку он развернул, перечитал еще раз и, скомкав, засунул в Сашину левую руку. В Сашин кулак.
И спустился вниз с лопатой.
Он выбрал место, где не было ничего создающего шум. Разгреб завал, который делала одна белорусская девушка. Александр ее ни разу не видел. Он слышал только, как она смотрит телевизор. И еще он знал, что она много ест апельсинов.
Она давила из них сок. Александр сдвинул светящуюся в ночи кучу оранжевых полусфер и начал копать.
От земли шел слабый запах гниющих апельсинов и дождя. Александр сначала устал, но скоро вошел в ритм.
Он хотел сделать для Саши глубокую могилу.
Он копал бережно, будто хотел посадить дерево. Он копал и вспоминал, как они прожили эти пять лет в Париже. Как они скитались почти год по Германии. Как они перешли границу... Как они спали в стогу ночью, а утром оказалось, что стог кишел гадюками.
Как Саша учил его жить в Париже. Как учил его стать невидимым для полиции.
--- Тебя никто не остановит в трех случаях --- Если ты с девушкой --- Если с букетом цветов --- И если ты улыбаешься ---
Он вспомнил, как они спали в Булони в разношенном канадском спальном мешке. Сначала спиной друг к другу. А утром просыпались в обнимку, как дети или любовники в матке...
И как он, Александр, отпрыгивал, но в спальном мешке не отпрыгнешь... Он вспомнил, как они жрали и стояли в очереди за супом и провожали глазами свою тарелку, которую передавали сотни рук... И как они впервые смогли по знакомству снять комнату и спать на простынях... И не могли уснуть от счастья, и Александр перешел к Саше, и они уснули.
Утром они сидели и ели на полу, а стены были белые-белые, как снег. Они будто сидели в волшебном дворце. Как близнецы, как двое нерожденных близнецов, они были счастливы в эту секунду...
И как смеялись и боялись они прикасаться к этим стенам... И как неделю только ели и спали, не выходили ни на улицу, ни в коридор... И как потом снова пришлось идти на улицу, в голод, в метро, в Булонь.
И как бродили они, и глаза привыкли отличать остатки съедобные от рискованных. И он вспомнил лицо портье на Барбесе... Этот тип приветливо поманил Александра глазами, как собаку, и тот пошел, и как двое из охраны тоже отделились от стены, и Александр побежал... Сорвался, как птица, он так никогда не бегал. Он так привык красться, а тут он летел, летел, летел по прямым улочкам, вниз, вниз, вниз, как на санках... За ним никто не гнался.
Он запомнил навсегда лицо того портье. Как кулак.
Он помнил те дни. Те дни голода.
И каково это — голод в одиночку и голод вдвоем.
Александр не мог терпеть голод. Он увидел, как толстый черный ест. Толстый — не то слово! Это был носорог, вставший на дыбы! Носорог в пиджаке! Носорог в галстуке! Это был проповедник. В одной руке он держал рюкзак, откуда торчали брошюры типа «А что ты знаешь, брат, про Пиздец Всему?!» или «Мой брат, ты не знаешь, как Он был сделан и через какую дырочку вышел?!»...
Своими жирными тихими глазами он поглаживал улицу. Похлопывал улицу по заду. По титькам. По грязной сальной спине, на которой стоял.
Саша отвлекся, и Александр кинулся и вырвал у черного грек-сэндвич. Черный так и застыл с картошкой, торчащей из масляного рта! А потом он схватил Александра и начал из него делать хаш. Его кулаки работали бесперебойно! Как отбойный молоток! А изо рта все торчала картошка!
Саша попытался оттащить этого придурка, но сам получил. Тогда он огляделся. На них смотрели. Все замерло, как во сне. Саше уже чудилась полицейская сирена, тюрьма в Страсбурге, а потом депортация. Вся эта поебень Рахманинова... Он посмотрел на землю. Куча мешков с мусором. И один полупустой.
Он его аккуратно расправил и, выдохнув, подошел к этому пиздоболу-задушевнику со спины. От Александра остался уже мешок с костями. А евангелист все рычал и рычал. Он ухал от наслаждения, как филин! Ха-ха! Это была отличная индульгенция! Он благословлял Александра по почкам, в ребра, в печень!
«Nique ta mиre, шоп frиre! Qu'est-ce que tu fabriques?! Où est mon sandwich? Tu l'as bouffe, mon frere?! Tu l'as vraiment bouffe?!» [2]
Саша накинул ему на башку мешок и перехлестнул. Перекрыл кислород! А потом пришлось повиснуть у этого пророчествующего носорога на спине! Тот таскал Сашу, разворачивая его во все стороны! Как подвыпивший папаша сыночка! Тряс Сашей, как осел ушами! Подмахивал крупом, как мул с пчелой в заду! Саша считал.
Раз, два, три, четыре... А потом еще четыре... А потом опять четыре...
Не переборщи. Не переборщи. До семи.
Черный стал заваливаться и тереться об стену, как боров, которому вспороли вену. Саша спрыгнул с него и, отскочив, снял мешок. Он старался не смотреть в лицо.
Александр и нормально-то бегал плохо, а уж теперь еле волочил ноги.
Это было в Сен-Дени.
Они сделали пересадку на Шатле, потом сели в автобус и наконец молча доехали до конечной, почти на самом юге Парижа, кажется в Иври.
--- Бля, ну что мы будем жрать?!!! — вопил Александр. — Что?! --- Что?! ---
--- Заткнись --- Заткнись --- Ты чё как баба! ---
--- Пусть баба! --- Да! --- Я баба! --- Ну и что! --- Червяк! --- Говно! --- Пусть я говно! --- Да мне насрать! --- Червяк хочет жрать! ---
--- Будем жрать свое дерьмо, — внимательно посмотрев на Александра, тихо сказал Саша. — Кровь --- Хочешь крови? --- Возьми мою кровь --- Хочешь мяса? --- Возьми мое мясо ---
Александр поперхнулся и замолчал. Саша, не мигая, смотрел ему в глаза.
--- Возьми мою кровь --- Возьми ---
------------------------ И еще он вспомнил, как от ужаса устроил истерику, когда Саша познакомился с девушкой! С настоящей! С местной!
И как она на него, на Александра, посмотрела! Эта девка! Как на дохлую рыбу!
Александр копал и вспоминал, как все на Бобуре смеялись, говорили, что они как муж и жена.
Александр не заметил, что улыбается. Его разбирала ненависть. Он копал и копал. Он рычал! Пот лил градом, но Александр упрямо, не останавливаясь, копал.