Еда заканчивается. Сегодня она доела горошек и допила молоко. Скоро опять идти в магазин, я надеюсь, дождя не будет. Ботинки у нее совсем износились, и я с ней соглашусь: промокшие ноги — это малоприятно и вредно для здоровья.
Пятница
Сегодня она столкнулась на лестнице со стариком. После утренней процедуры в девять ноль-ноль — а сегодня это было особенно отвратительно, — старик еще имел наглость ей улыбнуться, будто не понимает, что я живу рядом с ванной (хотя наверняка слышал, как она ходит по коридору). За его наивной улыбкой кроется какое-то злорадство. Я сказала ей, чтобы в ответ не улыбалась. И она нахмурилась и еще сильнее поджала губы. Нечего, даром ему это не пройдет.
Сегодня в сливе я нашла вареную макаронину. Это дело рук женщины с двумя голосами. Должно быть, она иностранка. Кто бы она ни была, никакой культуры.
Суббота
Сегодня перед обедом она снова ходила в магазин. Я решила, что она может не надевать шарф — выглянуло солнце. Снег почти сошел, но до настоящей весны еще обязательно случится метель. Пока она шагала по улице, я размышляла о старике. Надо что-то делать, это ясно. И делать безотлагательно. Только я не стану передавать записку через хозяина, тот явно не внушает доверия. Холодильник так и стоит не помытым. Если она переложит туда масло, оно обязательно пропахнет. Может, на подоконнике достаточно прохладно.
Она опять купила пакет молока, еще упаковку сосисок и банку консервированного тунца, для разнообразия (хотя тунец довольно дорог). Взяла четверть фунта сыра и пакет коричневого риса. Нужно следить за рационом, чтобы получать витамины. Когда придет пособие, она купит апельсинов. На этот раз она прошла через другую кассу, и не было никаких проблем.
Я подумала, что не стоит говорить с ним лично. Он просто обидится или притворится, будто не знал, что будит ее, или скажет, что никто не имеет права допытываться, чем он занимается в ванной. Он как-нибудь да увильнет от разговора, и каждое утро будет продолжаться то же самое. Я все думаю про его режим: почему он всегда так пунктуален? И что будет, если нарушить его распорядок? Похоже, все в доме уже смирились, что с девяти до полдесятого ванная в его распоряжении: во всяком случае, до девяти туда никто не заходит. Нарушив его распорядок, я дам ему понять, что я его раскусила, ему трудно будет продолжать в том же духе. Она не позволит ему выжить ее отсюда.
Когда она поднималась по ступенькам, кажется, я увидела старика: он стоял у окна, за опущенными жалюзи. Он что, следить за ней пытается?
Сегодня днем я решила выяснить насчет этой женщины с двумя голосами. Она зашла в ванную где-то после обеда и снова громко плескалась. Я напрягала слух, пытаясь различить голоса, разделить, но они как будто говорили наперебой. Тогда я научила ее, чтобы она встала за своей дверью и резко ее открыла, едва щелкнет задвижка в ванной. И ей это удалось. Так я застала женщину в тот самый момент, когда она выходила из ванной. Сейчас я знаю, что это были две женщины. Та, что шептала, — старушка, очень худая, с ввалившимися черными глазками, словно две зияющие дыры. Она была завернута в одеяло, и ее несла на руках другая женщина; из-под одеяла торчали старушкины ноги, босые корявые ступни. Увидев меня, старушонка кивнула и ухмыльнулась. Вторая женщина — крепко сбитая, с круглым пустым лицом. Она замерла в дверях и смотрела перед собой, а старушка что-то ей резко шепнула и ткнула ее корявой рукой. И тогда вторая женщина повернулась и понесла старушку по коридору, с трудом передвигаясь на толстых ногах, и что-то ей отвечала — скулеж, лишенный всяких слов. Из-за ее плеча торчала голова старушки, и та ухмылялась, пока обе они не исчезли за поворотом коридора.
Я попросила ее прикрыть дверь. Она была расстроена, и я разрешила ей ненадолго прилечь. Я никогда не допущу такой жизни для нее.
После ужина я снова размышляла о старике. Я заставила ее засидеться дольше обычного — я хотела послушать, как часы на церкви пробьют час ночи. Я поставила на будильнике точное время.
Воскресенье
Будильник зазвенел без двадцати девять. Как всегда, пять — десять минут уходит на то, чтобы уговорить ее подняться. Она надела халат и шлепанцы, которые накануне вечером я просила ее оставить на стуле. Потом она закрыла окно, взяла мыло, щеточку для ногтей, зубную щетку, банное полотенце, Тетрадь, флакон антисептика, ключ от комнаты и часы. Без десяти девять она вышла из комнаты, закрыла ее на замок, прошла в ванную и аккуратно повернула защелку. Вымыла ванну, продезинфицировала, открыла воду, наполнила ванну. Как хорошо, подумалось мне, что шум воды заглушает все звуки в доме. Какая радость — производить звуки, которые приходится слушать людям снаружи, и при этом ничего не слышать. И тогда я подумала, что теперь это моя ванная. Это моя территория: я могу заходить и выходить отсюда, когда мне заблагорассудится. Это единственное место, где я в безопасности.
Она поставила часы на пол, рядом положила Тетрадь, легла в теплую воду. Я велела ей расслабиться.
Ровно в девять я услышала в коридоре его хромую поступь; она улыбнулась. Шаги замерли у двери, потоптались, затем начали ходить туда-сюда. Часы тикали. Я сказала, чтобы она поплескалась. Через двадцать минут шаги туда-сюда за дверью нетерпеливо заплясали. Потом он постучал. Я велела не отвечать, и она зажала рукою рот, чтобы не захохотать в голос.
Сначала он стучал, потом заколотил в дверь кулаками.
— Пустите меня, — умоляюще закричал он. В голосе отчаяние. И я представила его тощие ноги в полосатых пижамных штанах, его халат, малиновые тапки.
В полдесятого стук прекратился. Старик сдавленно что-то выкрикнул, смесь ярости и бессилия, и шаги тут же захромали прочь. Быстро, почти бегом. Она улыбнулась, поплескала себе воду на живот. Она держит фигуру в замечательной форме.
Шаги хромали два или три пролета, затем послышался стук и грохот, громкий вопль боли, который потом затих. Я слышала, как внизу начали открываться двери.
Она хотела было выбраться из ванной, но я велела ей оставаться на месте. И она лежала, разглядывая розовые пальчики на ногах, они будто плыли, а я вслушивалась. Я знала, что ванная закрыта надежно.
Пока что я выиграла эту войну.
Когда мне было семь, мы снова переехали — в маленький деревянный коттедж на берегу реки Сент-Мари: дальше, вниз по течению, располагался город Су-Сент-Мари. Мы сняли коттедж только на лето: пусть временный, но это был наш дом, а другого не имелось. Дом тесный, сумрачный, пропахший мышами, заваленный пожитками, что перекочевали с нами из предыдущего дома. Мы с сестрой предпочитали играть на улице.
Вдоль песчаного пляжа аккуратные, точно коробки из-под обуви, располагались домики с контрастной отделкой: зеленый на белом, желтый на коричневом, бордовый на голубом, голубом, как яйцо малиновки. Сразу за домиками — весьма негигиенично — стояли выкрашенные в тон уборные.
Из-за сильного течения купаться нам запрещали. Ходили страшилки о детях, которых унесло потоком — до самых водоскатов и шлюзов, где мигал красными огоньками сталелитейный завод “Алгома” возле каналов: пасмурными вечерами мы наблюдали эти огоньки из окна нашей спальни — тусклое, красное мерцание на фоне облаков. И все же нам разрешали заходить в реку — но только по колено. Мы с сестрой стояли в воде в наших пляжных костюмчиках, водоросли обвивали наши лодыжки, а мы махали проплывающим мимо грузовым судам: они были так близко, что мы различали и флажки, и чаек над кормой, и даже овалы лиц и руки моряков, машущих нам в ответ. Потом набегала волна, захлестывая нас по пояс, а мы визжали от восторга.