— Давай, давай. Я пока сказку придумаю, а утром тебе расскажу.
— Да, — сказал он сквозь зевок, — это чудесно, ужасно чудесно. Только помни, что это уже не сказка.
— Я помню, — сказала Катька.
Катька сидела напротив мужа и с чувством горькой вины жевала сосиски. Он их добыл с боем, продежурив у магазина с пяти утра. Всякий бодрствует по-своему. Любовь несправедлива. Никто и не обещал, что будет справедливо. Если бы Игорь порезал палец, Катька рванулась бы к нему через всю Москву, а если бы наш муж, не дай Бог, чем-нибудь серьезно заболел — ну, тоже бы рванулась, вероятно, но в полной уверенности, что он симулирует и что бежать никуда не надо.
Сереженька с тоскливым умилением наблюдал, как она ест. Видно было, что на этот раз в качестве наказания за долгую отлучку приготовлена пытка кротостью.
— Сергей, — сказала Катька. — А если бы у тебя была возможность взять отсюда пять человек, ты кого бы взял?
— Куда?
— Неважно, куда. Считай, в Штаты, или на землю Санникова, — неважно. В хорошее место.
— Нет, это серьезная разница. Если в Штаты — одних, на землю Санникова — других. Тем более, что ее нету.
— Но если бы была! — наш муж был ужасен именно неумением прямо отвечать на вопрос.
— Тебя взял бы, — сказал он с нежностью.
— Спасибо. А еще?
— Еще… — Он поскреб бороду. Катька глядела на него невинными круглыми глазами и ждала. — Мать, само собой. Хотя она бы не поехала никуда. Столько раз можно было, а она не хочет.
— А еще? Может, Витю Серова? — Витя Серов был наш друг, в точности соответствующий своей фамилии; наш муж не любил окружать себя яркими людьми, предпочитая тех, кто ни в чем не состоялся. Витя много пил и увлекался астрологией, составлял гороскопы всем желающим, из гороскопов никогда ничего нельзя было понять, — Луна в Сатурне, Солнце в Рыбе, — кроме того, что все вокруг занимались не своим делом и работали на чужой работе: вот уж воистину, всякий пишет о себе.
— Зачем Витя? — Сереженька кисло улыбнулся. — Он и в Штатах будет говорить, что это не его место.
— Что ж ты с ним никак расстаться не можешь, если все про него понимаешь?
— Да у него и так никого нет…
Ну разумеется; Сереженьке необходимо было ощущать себя благодетелем. Это не ему нужен был Витя Серов — чтобы уважать себя от нуля и даже от минуса, — а Витя Серов, значит, нуждался в единственном друге.
— А больше бы никого, пожалуй. А, вру. Щербакова взял бы.
— Типа национальное достояние?
— Ага. Больше тут брать некого.
— Щербаков в случае чего раньше тебя уедет.
Почему наш муж любил Щербакова — было вовсе уж непонятно; наверное, он не отличался в этом смысле от основной массы его противноватых поклонников, находивших в Щербакове источник умилительного самодовольства. Через него они приобщались к чему-то необыкновенно умному, хотя чего там было умного? — перекисший советский романтизм с множеством заморских слов… Катька бы лучше взяла Кашина, хотя и он совершенно скурвился в последнее время.
— А! Веллера бы взял, пусть байки рассказывает.
Да, Веллер ему нравился, Веллером была заставлена целая полка — идеальный писатель для альпинистов, алкоголиков, компьютерщиков и прочих неудачников; ведь и их разговоры состояли либо из монотонных баек про то, как лейтенант утопил в очке документ и полдня доставал его, либо из невыносимой банальщины на тему «смысл жизни». Веллер попадал в эту таргет-категорию с меткостью самонаводящейся ракеты. Катька представила Веллера в ракете: он с первой секунды начал бы учить Игоря правильно ею управлять. К чертям Веллера, ему и тут ничего не сделается. Придут оккупанты — научит их оккупировать.
Голова ее теперь работала лихорадочно, упорно, маниакально, — она понимала теперь, что такое сознание сумасшедшего. В нем не остается места ни для чего, кроме сверхидеи, все зациклено на ней: в сущности, норма — это и есть разнообразие, способность переключаться с одного на другое. С ума сходит всякий, кто ждет опоздавшего ребенка, всякий, кто прислушивается к боли, приговоренный, реже влюбленный — нет более противоестественного и гнусного состояния, чем сосредоточенность на единственной, раскаленной болевой точке; если профессия эвакуатора в самом деле состояла из этого — она надламывала психику непоправимо. Разница была в том, что Игорь эвакуировал чужих — по чужим так сходить с ума не будешь, хотя кто их знает, на Альфе: если они придают смерти большее значение, чем жизни, не исключено и это извращение — страдать за другого больше, чем за себя.
Она перебирала самые абсурдные варианты — спасти первых попавшихся, выкрасть младенцев, пойти в детский дом, расположенный поблизости, и забрать оттуда самых несчастных (кто отдаст?!). Отчаявшись определить критерий несчастности, она додумалась до страшного — несчастные и здесь-то были никому не нужны, стоило тащить их на Альфу Козерога! Хуже всего тут было самым ненужным, словно местный Кракатук — в которого Катька не верила по-настоящему только потому, что не могла его себе представить, — заранее все предусмотрел, для всех полезных людей предусмотрев варианты спасения и только дураков и слабаков безжалостно отбраковав. Больше всего болели и хуже всего устраивались те, кому нечем было жить; исключения оказывались единичны. Жить с этой мыслью было нельзя, Катька гнала ее — но всякий раз у нее выходило, что и вся жизнь — одна огромная эвакуация, при которой в будущее попадают только мало-мальски достойные, а больные и неуклюжие гниют на обочинах. Оставалось понять критерий отбора — не талант же, в конце концов! Выходило, что местному Кракатуку для каких-то его тайных целей нужны только те, кто сознает свою значимость, служители бессмысленных идей, жрецы жестоких культов, — спасались зацикленные на своем деле, оголтелые карьеристы, отчаявшиеся одиночки, а любой, кто оглядывался на отставших или протягивал им руку, сам безнадежно отставал, пополняя собою их ряды. Оставалось утешаться, что на земле действует обратный критерий отбора, что отставших отсеивают лишь для того, чтобы быстрее эвакуировать в рай, а выжившие так и будут тупо, упорно, неостановимо брести к выдуманной цели, прямиком в объятия дьявола, — но было слишком очевидно, что эту сказку придумали отставшие, нуждающиеся хоть в каком-то обосновании участи. Катька всегда догадывалась, что главный, Верховный Кракатук, в подчинении у которого находился и ее собственный, маленький, слабый Бог — другого она не могла любить, а без любви какая же вера, — преследует одну цель: отобрать сильных, решительных и равных ему по части пренебрежения милосердием. Ее же собственное божество, подчиненный, зажатый бесчисленными проверками и идиотскими уставами эвакуатор, только и мог упрятать в безопасное место нескольких самых слабых, и тут критерий был совершенно ясен — Катька отлично знала, по какому принципу он их отбирал. Дело было не в несчастности, болезни или иной ущербности, — а в том, с какой кроткой бодростью, с каким безыскусным весельем они все переносили, даже, кажется, и не допуская самой мысли об иной участи; этот верховный эвакуатор оберегал и припрятывал только тех, кто, даже будучи выгнан отовсюду, заклепан во узы, сослан в адские области, — умудрялся смеяться немудрящей шутке, подбадривать соседа и выдумывать утешительные истории для испуганного ребенка. Таких людей эвакуатор берег, а когда им совсем не оставалось места — потому что мир для таких людей был тем же, чем для Серой Шейки была неуклонно сужающаяся полынья, — он эвакуировал их насовсем, легко и в одночасье; и отчего-то Катьке казалось, что и там, в эвакуации, их терпели из милости, потому что у Бога, который ей мыслился, был в распоряжении только очень небольшой, со всех сторон утесненный рай, в котором вечно не хватало тепла и еды на всех, — но его немногочисленные истинные адепты были ему и за то благодарны.