— Что с тобой, сумасшедшая? Лица на тебе нету!
— Отстань, — сказала Катька, пошла в комнату, рухнула на тахту и до ночи пролежала, не шевелясь и не отвечая на расспросы. Ей все казалось, что за ней сейчас придут и возьмут на семест два часа, а там и на всю оставшуюся жизнь — за попытку украсть ребенка, за недостаточную почтительность к Колпашевой, за то, что в девятом классе Катька не могла выполнить норматив по бегу на 500 метров. Самое страшное, что Колпашева называла ее Денисовой. Это была ее фамилия по мужу, а значит, Колпашева за всем следила, читала «Офис», готовилась. Все было не просто так.
Ой, извини, пожалуйста. Я правда не знал. А какая у тебя девичья?
Неважно. Так даже лучше, страшней.
Между тем никакого дела до нее Колпашевой, конечно, не было. Она получила лишнее подтверждение своей власти над москвачкой и еще восемь лет могла жить в родном Брянске в полное свое издавольствие.
Но ужасней всего была догадка о том, что полная власть Колпашевой над Катькой и беспомощное катькино изгойство были как-то связаны с эвакуатором, с изменой и беззаконной любовью, — с той непобедимой внутренней неправотой, которая и делала Катьку такой уязвимой. Если б не Игорь, она, мужняя жена, конечно, нашлась бы что ответить. Теперь у нее не было никакой опоры и никаких прав, и всякий мог с ней сделать что угодно — ибо то единственное, что только и сделало ее человеком, сразу вычеркнуло ее из всех рядов и списков, где ее терпели в недочеловеческом, неосуществившемся состоянии. Теперь она вылезла из скорлупы — и выпала из всех конвенций, потому что мы так не договаривались, нет, не договаривались.
В шесть утра их с бабушкой разбудил стук в дверь.
— Кто? — сипло со сна крикнула бабушка.
— Милиция!
— Участкового черт принес, — пробормотала бабушка, шаркая к двери.
— Ну чего тебе еще? — крикнула она, не спеша отпирать.
— Это за мной, — прошептала Катька. Ее колотила неудержимая дрожь, и остро болел живот.
— Да ладно.
— Открой, Кира Борисовна, — твердо сказал участковый.
Господи, Господи, думала Катька, и чего меня сюда понесло?! Бабушка все равно не уедет…
— Измена, Борисовна, — сказал участковый, входя. На улице шел дождь, на менте был серый форменный плащ, и на пол с него натекала лужа. — Спасаться надо.
Боже мой, подумала Катька, какая еще измена? Когда я успела изменить не только мужу, но и Отечеству?
— Спасай, Борисовна, — повторил участковый. Он был совсем молодой, наглый, но в душе явно испуганный. — Пробило на такую измену, что жить не могу. А спиртное, сама знаешь, теперь с трех. И ночные все закрыли.
— Что ты все пьешь, Бакулин, ты мне скажи? Твой отец у моего мужа учился, приличный был человек.
— Борисовна! — повысил голос участковый. — Я власть, Борисовна! Я такого могу наделать… Мне если сейчас померещится, я ведь стрелять начну!
— Ну так ведь сам же видишь, что нельзя тебе. Что ж ты хлещешь?
— А от измены и хлещу, — словно удивляясь самому себе, ответил участковый. — Везде измена, и у меня измена. Я стрезва подумаю — как служить? И за голову хватаюсь. А потом примешь — и до утра ничего. А утром измена.
— И нету у меня ничего, и шел бы ты, Бакулин, улицы обходить…
— Я и обхожу. Злочеченцев не обнаружено.
— Кого не обнаружено? — спросила Катька, до самого подбородка натянув одеяло.
— Злочеченцев, — повторил участковый и пошатнулся. — Борисовна, я за себя не отвечаю. Я кого пристрелю — ты виновата будешь.
Кряхтя и шепотом ругая Бакулина скотиной, бабушка достала из-под стола белый бидон, осторожно налила полстакана золотистой жидкости и протянула участковому.
— Яблочный? — спросил Бакулин. — Люблю. Конфетка есть?
— Занюхаешь, — огрызнулась бабушка, но достала из буфета пряник.
— Благодарю за службу, Борисовна! — рявкнул Баулин. — Ты Отечество спасла!
— Дуй давай отседова, девку мне разбудил, — проворчала бабушка.
— Что за девка? Почему не знаю? — заинтересовался участковый. — Почему не регистрировалась?!
— Слушай, Бакулин! — рассвирепела бабушка. — Если ты еще и куражиться тут будешь надо мной, я сегодня же к начальству твоему пойду! Это внучка моя, дубина ты стоеросовая!
— Борисовна! — вовсе уже наглым голосом воскликнул участковый. — Ты на представителя власти… Как ты можешь, когда я жизнью рискую!
Спиртное действовало на него мгновенно.
— Между прочим, — решила Катька срочно выручить бабушку любой ценой, — моя подруга — Таня Колпашева. У нее муж в пятом отделении работает, в центре. И он может вам такое устроить за ночное нарушение неприкосновенности жилища…
— Че-во? — в крайнем удивлении переспросил мент. — Колпашева? Не смеши людей. Колпашеву весь город знает. Эта подстилка никому с двенадцати лет не отказывает. Муж! Откуда у нее муж? У нее мужа сроду не было, она из вытрезвиловки не вылезает! Ее уж зашивали два раза! Чего-то вы врете, девушка. Вы, наверное, черная Фатима… А вот мы сейчас посмотрим…
— Ты! — низким голосом крикнула бабушка. — Я тебя смотреть живо отучу! Ну-ка, кругом! Во внуки мне годишься, пьянь подзаборная! Думаешь, управы на тебя нет? Ни к кому не пойду, сама кочергой башку проломлю!
Надо сказать, когда бабушка злилась, она выглядела внушительно.
— Пошутить нельзя, что ль, — буркнул Бакулин, оказавшийся при ближайшем рассмотрении рыжим и веснушчатым. — Иду, иду. Спасибо, Борисовна, прости, что разбудил.
— Бог простит.
— А внучку ты все-таки пришли зарегистрироваться. Сама знаешь, чрезвычайное положение.
— Пришлю, пришлю. Иди.
Он тяжело спрыгнул с крыльца и зашлепал по мокрой садовой дорожке.
— Говорила я тебе, поехали со мной, — сказала Катька. Она снова легла и теперь пыталась согреться, но дрожь не проходила. Грех признаться, Катька чувствовала огромное облегчение. Она в самом деле была убеждена, что теперь ее возьмут. Ей нетрудно было себя в этом убедить, особенно когда она чувствовала себя затравленной, бездомной и кругом неправой. Игоря рядом не было, а без Игоря она теперь ничего не могла — из прежней жизни выпала, в новую еще не улетела.
— Как я поеду, Катерина? Без своего дома на старости лет как жить? Что я буду делать, кому там буду нужна? Я в Москве больше дня не выдерживаю, а тут Германия!
— Не Германия, — сказала Катька. Теперь было можно. — Бабушка, я тебе могу теперь сказать. Там другая планета.
Кажется, вывести бабушку из прострации теперь не смогло бы ничто, — но при этих словах она встрепенулась и уставилась на Катьку в крайнем изумлении.