Хорошо ведь поработали казаки, до седьмого пота! Все, что надобно, сладили – почему б теперь и не поохотиться, не половить рыбку?
Оставленный за старшего отец Амвросий нынче ставил на берегу крест – большой и высокий, намереваясь устроить вечером торжественный молебен, а то как бы не подзабыли казаки Господа-то!
Проверив караульных, со всей истовостью пустился помогать священнику и Афоня, а чуть погодя к ним присоединились Силантий и еще несколько казаков из тех, кто постарше. Работы хватало: нужно было вырубить заранее присмотренные деревья, стесать топорами стволы, сладить перекладины, да сделать все гладко, красиво. Да! Еще натаскать с протоки камней – укрепить основание.
– Чтоб уж – на века! – поглядев в небо, размашисто перекрестился отец Амвросий, а следом за ним и все его помощники. – За-ради памяти всем нашим погибшим, Царствие им Небесное.
Казаки улыбнулись:
– Сладим, отче, сладим! Нешто разучились плотничать-от? Эх, Ослоп нынче с атаманом ушел, а так бы он это бревнище – один, да за милую душу!
– Ничо, и без Ослопа управимся, силенок хватит.
– Да уж хватит, святый отче, ага!
– Силантий! – Священник строго взглянул на Андреева. – Говоришь, казачин на охоту отпустил?
– Отпустил.
– Ну, раз уж управились – добре.
…Усевшись у самой воды, девушки чистили рыбу, бросая ее в большую кадку, а мелочь – так уж сразу в котлы, на ушицу.
– Эй, подруженька! Ты куда налима-то бросила? – глянув на светленькую, с конопушками Федору, строго прикрикнула глазастая Авраама. – Там же щучины!
– Так это…
– Нет, ну додумалась – налима в щучью уху! Налимья-то ушица в другом котле будет, эвон, у тя по леву руку.
Федора отмахнулась:
– Да знаю.
– Чего ж путаешь?
– Задумалась просто, ага.
И черноокая Олена задумалась, и темненькая смуглая Устинья: одна голавля к налимам бросила, вторая – окуня.
– Ой, девки, – вскинулась Авраама, нынче – в очередь – старшая по ушицам. – Вам что? Хвостищем по щекам надавать? Я могу… запросто!
Рассерженная девчонка потянулась к рыбине, и Настя едва успела схватить ее за руку – а то рыженькая и отстегала бы невнимательных, отвозила бы по мордасам рыбьим хвостом, как только что сказала, – запросто.
– Успокойся, Авраама, уймись, – негромко промолвила Настя. – Не со зла они.
– Да знаю, что не со зла. Впредь смотреть надо, куда что кидаешь! Ишь, задумчивые…
– Может, их лучше на ручей за водицей послать? На тот, что вчера видали… Водица там студеная, вкусная да и чистая – не то что в озере, вся в мути да в иле.
Авраама дернулась:
– А и пущай идут! Тут мы уж и без них управимся. Девки, возьмите кадки да крынки… да вон котел. С десяток раз сходите, вот и хватит водицы, а уж потом – за дровишками в лес.
Темненькие Устинья с Оленою, да с ними конопатенькая Федора, да еще похожая на цыганку Глафира – Федоре до пары – вчетвером за водой и пошли, прихватив с собой котел и большую – только вдвоем и таскать – кадку. Ручей не то чтоб был далеко, но и не так близко – с версту, а может, еще и подальше. Девы шагали берегом, по песочку, болтали.
– Ой, эта Авраамка – ну такая строгая, страсть!
– Ишь, рассердилась, будто кошка.
– Неужто и впрямь бы хвостищем ударила?
– А я б не стерпела! Я б ей показала – хвостище!
– И я б показала. Ежели б не Настена…
– Ой, девки, – замедлив шаг, неожиданно вздохнула Олена. – Хорошо им – и Настьке, и Ониське… про рыжую я и не говорю. У всех мужики на примете, клинья давно подбивают: к Авраамке – кормщик, немец веселый – к Ониське, а уж к Настене – сам атаман. А чем мы-то хуже?
Черные глаза девушки вдруг вспыхнули какой-то непостижимой страстью и тайным, даже вполне постыдным желанием.
– Да мы не хуже, – закинув за плечи косу, согласилась цыганистая Глафира. – Что нам, мужиков не найти? Вон, так и смотрят.
Худенькая Устинья закрестилась:
– Что вы такое говорите-то, а? Неужто чести девичьей захотели лишиться? Не пойми с кем… Ну, лишитеся… а потом? Стыд ведь! Срам! А потом, когда домой вернемся…
– А кто тебе сказал, что мы домой вернемся, чудо?! – вызверилась вдруг Олена. – Ты глянь, вчера чудовища чуть нас не сожрали, да тут много таких, и чем дальше, тем больше будет! И кто знает, что там еще впереди? А ты говоришь, домой… Вдруг да… Так и умереть – девственными? Я не хочу! Пусть и стыд, и срам – не хочу, и все! – Девушка уже почти кричала, из темных, с пушистыми загнутыми ресницами, глаз ее катились злые слезы. – Надоело! Все надоело, все! И поход этот, и страх, и то, и – несмотря на стольких мужиков рядом – безмужичье! Мы что, монахини, что ли? Жара эта надоела, косы… Вон Настька – умная… Знаете что, я тоже сейчас косу обрежу! И рубаху – снизу – повыше колен. Что глаза пялите? По́том уж вся изошла, жарко. Аксинья, дай-ка нож…
Олена хватанула острым клинком по толстой своей косе, обрезала… разлетелись темные волосы по плечам… То же самое мигом проделал и Глафира и, чуть подумав, конопатенькая Федора.
– Ну, теперь, девки, – рубахи!
Обрезали и рубахи все трое: Олена, Глафира, Федора…
А вот Устинья – не стала. Уселась в песок, уткнула в колени голову и горько заплакала. Худенькие плечи ее задрожали:
– Ой, девы-ы-ы… Что ж вы такие бесчестные-то, спаси вас Господь…
– Да не реви ты! Лучше делай как мы.
– Пусть ревет! – Олена жестко прищурилась и вдруг ухмыльнулась. – А ну-ко, девки, дайте мне ножик… И эту дуру подержите чуток… ага!
Сверкнул на солнце клинок – полетела в песок темно-русая коса Устиньи, мстительная Олена нарочно обрезала коротко, чуть ли не по самую шею. А потом – и рубаху – чуть ли не по самое то… Ну, не по самое, но гораздо выше колен, гораздо…
– У-у-у-у! – Устинья забилась в истерике. – Зачем вы, девы… Зачем? Я не пойду… никуда не пойду… такая… лучше утоплюсь!
Вырвалась, с неожиданной силою вырвалась – да бросилась было в озеро… Олена едва успела поставить подножку – и девушка свалилась в песок.
С укоризной взглянув на Олену, Глафира с Федорой принялись наперебой утешать:
– Ну, Устиньюшка, не горюй, не плачь – слезами-то не поможешь. И об утопленье – не думай, сама ведаешь: грех то! Большой грех! Неужто греховодницей помереть хочешь? Не хочешь ведь? Нет? Вот и ладненько. Ну, вставай уже, побредем за водицей, а то не дождутся.
Устинья покорно поднялась, с обрезанной косою, в оборванной короткой рубашке, взялась за кадку вместе с конопатенькою Федорою, понесла. Не плакала уже, но всю дорогу шла молча, глядя невидящими глазами бог знает куда.