– Не отказался бы вот от той “Столичной”. Со льдом, пожалуйста.
– Правда? И нормально будет? Мы такое вообще не пьем… папа вечно такое вот, – она потрясла бутылкой водки, – заказывал, потому что ему этикетка нравилась… В духе холодной войны… Как-как ты это произносишь?
– “Столичная”.
– Оч-чень по-русски. Даже не попытаюсь повторить. Знаешь, – сказала она, оборотив на меня свой крыжовенно-серый взгляд, – я боялась, что ты не придешь.
– Ну, погода-то не настолько плохая.
– Да, но… – ресницы хлоп-хлоп, – я думала, ты нас ненавидишь.
– Ненавижу вас? Нет.
– Нет? – Я зачарованно глядел, как вместе с ее смехом лейкемическая блеклость Энди преображалась, раскрашивалась в бело-розовое сияние диснеевской принцессы. – Но я так мерзко себя вела!
– Да я не расстраивался.
– Ну хорошо. – После долгого молчания она занялась бутылками. – Мы ужасно с тобой обращались, – произнесла она безучастно, – мы с Тоддом.
– Да ну брось. Вы просто маленькие еще были.
– Да, но, – она прикусила нижнюю губку, – мы все прекрасно понимали. Да еще после того, что с тобой случилось. А теперь… Ну, теперь, когда папа и Энди…
Я ждал, она вроде все пыталась выразить какую-то мысль, но вместо этого просто глотнула вина (белого, Пиппа предпочитала красное), тронула меня за запястье.
– Мама тебя ждет не дождется, – сказала она. – Целый день места себе не находит от волнения. Пойдем?
– Конечно, – легонько-легонько я взял ее под локоток, как это обычно проделывал мистер Барбур с гостями “прекрасного полу”, и повел ее по коридору.
8
Тот вечер раскрошился в полуявь из прошлого и будущего: мир детства в чем-то чудесным образом уцелел, в чем-то – трагически переменился, словно бы Дух Прошедшего Рождества и Дух Рождества Грядущего вместе дирижировали этим ужином. Но несмотря на то, что отсутствие Энди то и дело вылезало уродливой прогалиной (А мы с Энди… Помнишь, когда Энди?..) и все кругом стало таким странным, таким измельчавшим (ужинать мясными пирогами с раскладного столика в комнате миссис Барбур?!), страннее всего было то, что у меня глубоко в жилах, вопреки здравому смыслу, засело чувство, будто я вернулся домой. Даже Этта, когда я заскочил на кухню с ней поздороваться, сбросила фартук и кинулась меня обнимать: На вечер-то меня отпустили, но я уж осталась, так хотелось тебя увидеть.
Тодди (“Нет уж, пожалуйста, Тодд”) дорос до отцовского, капитанского, места за столом и поддерживал застольную беседу хоть и с несколько заученным, но явно искренним радушием, хотя миссис Барбур не особо-то и хотелось говорить с кем-то, кроме меня – немного об Энди, но в основном о семейной мебели: кое-что они заказывали в сороковых годах у Израэля Сака, но большая часть обстановки переходила по наследству еще с колониальных времен – посреди ужина она вдруг встала, ухватив меня за руку, повела показывать стулья и туалетный столик красного дерева – стиль королевы Анны, из Салема, Массачусетс, – в семье ее матери они были с 1760-х годов. (Из Салема, думал я. Жгли ли ведьм эти Фиппы, ее предки? Или сами занимались колдовством? За вычетом Энди – закрытого, от всех обособленного, неспособного на вранье, не имевшего ни харизмы, ни капли злобы, – было во всех остальных Барбурах, даже в Тодде, что-то жутковатое, какой-то чуткий, лукавый сплав озорства и приличий, а потому легко было вообразить, как их прародители собирались в лесу по ночам, скидывали свои пуританские одежки и давай резвиться у языческого костра.) С Китси я разговаривал мало – да и как, миссис Барбур поговорить не давала, но всякий раз, взглянув в ее сторону, я видел, что она смотрит на меня. Платт, подосипший с пяти (шести) добрых стаканов джина с лаймом, после ужина оттащил меня в сторонку от бара и сказал:
– Она на антидепрессантах.
– А? – переспросил я, растерявшись.
– Китси то есть. Мама-то о них и слышать не желает.
– Ну, – от того, что он говорил полушепотом, мне сделалось неловко, он будто спрашивал моего мнения или ждал от меня какой-то поддержки, – надеюсь, в ее случае они сработают получше, чем в моем.
Платт открыл было рот, но, похоже, решил ничего не говорить.
– А-а, – он слегка отодвинулся, – ну, она-то вроде справляется. Но ей тяжко пришлось. Ките больше всех любила Энди с папой, а с Энди у них так и вовсе были самые близкие отношения.
– Правда? – в детстве я бы не назвал их отношения “близкими”, хотя Китси в отличие от братьев обычно держалась в сторонке, разве что ныла и дразнилась.
Платт вздохнул – парами джина меня чуть не сшибло с ног.
– Ну да. Она сейчас взяла академ в Веллсли, раздумывает, возвращаться ли – может, запишется на какие-нибудь курсы при Новой школе, может, на работу устроится, – после всего этого ей в Массачусетсе несладко. Они в Кеймбридже часто виделись, и она, конечно, жутко переживает из-за того, что не поехала тогда к папе. Она-то с ним лучше всех нас управлялась, но ее позвали на вечеринку, она позвонила Энди и уломала его поехать вместо нее… ну и вот.
– Ох ты. – Я в ужасе застыл возле бара со щипцами для льда в руках, стало нехорошо, едва представил, как другой человек изводит себя теми же “Ну почему же я не?..” и “Если бы я только…”, которыми я себе испортил жизнь.
– Ага, – сказал Платт, плеснув себе еще щедрую порцию джина, – такая вот беда.
– Не стоит ей себя винить. Не нужно этого. Это ж глупо. Ну, то есть, – сказал я, разнервничавшись от водянистого цепкого взгляда, которым Платт уставился на меня поверх стакана, – если б она была там, то она бы и утонула вместо него.
– Не утонула бы, – отозвался Платт безжизненным голосом. – Ките – заправский морячок. Отличные рефлексы, она еще крохой была, а головы не теряла. Энди… Энди вечно думал про всякие орбитальные резонансы, про вычислительную хрень, которую он дома фигачил на ноутбуке, случись что – и он сразу начинал трепыхаться. Обосраться до чего типично. Ну и, в общем, – спокойно продолжил он, будто и не заметив, до чего меня поразили эти его слова, – сейчас она слегка в раздрае, сам понимаешь. Ты ее в ресторан позвал бы, то-сё, мамочка будет прыгать от счастья.
9
Когда я вышел, уже ближе к полуночи, дождь перестал, стеклянно блестели мокрые улицы, и ночной швейцар Кеннет (все те же опухшие веки, перегар от виски, в талии раздался, а так – без перемен) дежурил у двери.
– Ну, заглядывай, – сказал он, то же самое он всегда говорил, когда я был маленьким и мама забирала меня от Энди – тот же тягучий голос, теперь, правда, еще медленнее.
Легко можно было представить, как, например, в задымленном постапокалиптичном Манхэттене он покачивается себе добродушно, стоя возле двери в заношенной до дыр форме, и как Барбуры у себя в квартире жгут старые номера “Нейшнл Джеографикс”, чтобы согреться, и живут на джине и крабовых консервах.
Смерть Энди, хоть и расползлась по всему вечеру побулькивающим ядом, все равно не умещалась в голове – странно, правда, было и то, что, если вдуматься, его смерть всегда была неизбежной, до глупого предсказуемой, словно бы в нем с рождения был какой-то роковой изъян. Даже когда Энди – мечтательному, спотыкающемуся, безнадежному астматику – было всего шесть, над его тощей фигуркой уже заметно расползалось пятно невзгод и ранней смерти, которым он был помечен, как будто значком “пни меня”, пришпиленным ему на спину свыше.