Он старался подбодрить меня, но я молчал – до сих пор не мог оправиться от потрясения. Какое-то время мы с ним шли, опустив головы, в полной тишине – только шелестела тропинка под ногами, эхо от наших шагов, казалось, разносилось вечно, за пределы окружавшей нас безразмерной городской ночи, клаксоны и сирены гудели будто в километре от нас.
– Ну, – наконец сказал Борис, снова покосившись на меня, – по крайней мерея все выяснил, да?
– Что? – вздрогнул я. Из головы у меня по-прежнему не шел тот мальчик и мои собственные осечки: вот я вырубаюсь в ванной у Хоби, ударяюсь головой о раковину, расшибаю голову до крови; вот прихожу в себя, лежа на полу в кухне у Кэрол Ломбард, а Кэрол трясет меня и визжит – слава богу, четыре минуты, не очухался бы через минуту, звонила бы 911.
– Уверен почти на сто процентов. Саша картину взял.
– Кто?
Борис злобно осклабился:
– Да брат Ульрики, вот так-то, – сказал он, скрестив руки на тощей груди, – а два сапога пара, сам понимаешь. Саша с Хорстом в десны дружат, Хорст против него и слова не скажет – ну хорошо. Сашу трудно не любить, все любят – он поприветливее Ульрики будет, но наши с ним души так и не сошлись. Хорст был чистенький как стеклышко, пока с этой парочкой не связался. Философию изучал… готовился у отца дела перенимать… и теперь сам видишь, где он. Правда, я и не думал, что Саша попрет против Хорста, да ни в жизни. Ты там врубался, что происходило?
– Нет.
– Короче, Хорст думает, что каждое Сашино слово на вес золота, но я что-то не очень ему верю. И что картина в Ирландии – не думаю. Даже ирландец Ниалл так не думает. Как меня бесит, что Ульрика вернулась – нельзя в открытую побазарить. Потому что, – сует руки поглубже в карманы, – я, конечно, удивлен, что Саша на такое решился, и Хорсту я это сказать не решусь, но, похоже, другого объяснения нет – я думаю, вся эта неудачная сделка, арест, муть вот эта с копами, это только прикрытие, чтоб Саша мог свалить с картиной. За счет Хорста десятки людей кормятся, он слишком мягкий, слишком доверчивый – душа нараспашку, знаешь, видит в людях только лучшее – ну хочет он, чтоб Саша с Ульрикой у него воровали, пусть, но у меня воровать я им не позволю.
– Угу… – Мы с Хорстом общались недолго, но мне что-то не показалось, что душа у него нараспашку.
Борис ухмыльнулся, прошлепал по луже:
– Одна только проблема. Этот Сашин дружок. С которым он меня свел. Как его звать? Без понятия. Он сам представлялся как Терри, но это явно не то – я тоже свое имя не называю, но Терри? Канадец? Да не звезди. Он чех был, такой же Терри Уайт, как и я. Я думаю, он уличный бандюган, только-только откинулся из тюрьмы – ничего не знает, образования никакого – обычный бычила. Думаю, Саша его где-нибудь подобрал, чтобы организовать подставу, пообещав ему долю за то, что он сделку обделает – долю-то так, на семечки типа. Но я знаю, как этот “Терри” выглядит, и знаю, что у него есть знакомства в Антверпене, поэтому я наберу своему парнишке, Вишне, и подключу его.
– Вишне?
– Да, это kliytchka моего парнишки Виктора, мы его так зовем потому, что нос у него красный, но еще потому, что его уменьшительное имя, по-русски, будет Витя – похоже на русское “вишня”. И еще есть такая известная русская мелодрама “Зимняя вишня”… А, сложно объяснить. Я этим фильмом Витю дразню, он бесится. Короче, Вишня знает всех и вся, слышит все базары между своими. Как что случится – Вишня тебе за две недели до того расскажет. Так что не волнуйся за свою птичку, ладно? Я почти уверен, мы все разрулим.
– Что значит – разрулим?
Борис раздраженно выдохнул:
– Потому что тут замкнутый круг, понял? Насчет денег Хорст прав был. Никто эту картину не купит. Ее продать невозможно. Но – на черном рынке, за бартер? Да ее всю жизнь можно туда-сюда толкать! Компактная, ценная. По гостиничным номерам – туда-сюда. Наркота, оружие, девки, бабло – что хочешь.
– Девки?
– Девки, парни, кто угодно. Тихо, тихо, – он вскинул руку, – я ни в чем таком не участвую. Меня самого пацаном вот так чуть не продали – эти гадюки по всей Украине, ну или раньше их там много было, на каждом углу, на каждом вокзале, и вот что я тебе скажу: если ты мал и жизнь у тебя не удалась, то кажется – нормальный выход. Приличного вида мужик обещает, что ты будешь работать в лондонском ресторане или вроде того, они оплачивают билеты, документы – ха. А потом ты раз – просыпаешься в подвале, прикованный к батарее. Я в такое в жизни не ввяжусь. Это нехорошо. Но и такое бывает. И едва картина уйдет от меня – и от Хорста, – кто знает, на что там ее будут менять? Одна группировка у себя подержит, другая группировка у себя ее подержит. Смысл-то в чем, – он поднял палец, – картина твоя не осядет в коллекции какого-нибудь извращенца-олигарха. Слишком уж она знаменитая. Ее никто покупать не станет. Зачем? Что им с ней делать? Ничего. Только если ее вдруг найдут копы, а они ее пока не нашли, это мы знаем…
– Я хочу, чтоб копы ее нашли.
– Ну, – Борис бодро потер нос, – да, очень благородно. Но пока все, что я знаю, так это то, что она всплывет и всплывет только в очень узком кружке. А Виктор Вишня мой большой друг, и у него передо мной большой должок. Так что, не вешать нос! – сказал он, ухватив меня за руку. – Не будь ты таким бледным и больным! Скоро снова поговорим, слово даю!
18
Борис оставил меня стоять под фонарем (“Подвезти не могу! Опаздываю! Ждут уже!”), и я так разволновался, что пришлось оглядеться, чтоб понять, где я – взбитый серый фасад Элвин-корта, трупное барочное слабоумие, – прожектора над резной каменной кладкой, рождественские украшения над дверью ресторана “Петросян” вдруг колыхнули наглухо заклинивший гонг: декабрь, мама в шапке с помпоном, так, малыш, я сейчас сбегаю за угол и куплю нам круассанов к завтраку.
Я так ушел в себя, что выскочивший из-за угла мужчина врезался прямиком в меня:
– Осторожнее!
– Простите, – сказал я, встряхнувшись.
Даже несмотря на то, что виноват во всем был этот парень – слишком уж увлеченно гоготал-трепался по телефону, чтоб смотреть, куда идет, – несколько прохожих неодобрительно покосились на меня. Растерявшись, задыхаясь, я пытался придумать, что же делать. Можно добраться на метро до Хоби – если осилю метро, но квартира Китси была ближе. Ее и соседок по квартире – Френси и Эм – дома не будет, у них Вечер Только для Девочек (без толку писать или звонить, я и так знал, что они обычно идут в кино), но у меня был ключ, я мог зайти, налить себе выпить, прилечь и подождать, пока она вернется.
Погода прояснилась, зимняя луна похрустывала в прогалине меж грозовых облаков, и я снова пошел на восток, периодически притормаживая, пытаясь поймать такси. Я обычно не заваливался к Китси без предупреждения, в основном потому, что не слишком переваривал ее соседок, а они – меня. Но даже с Френси и Эм, даже с нашими натянутыми любезностями на кухне, все равно я мало где в Нью-Йорке чувствовал себя так покойно, как у Китси в квартире. У Китси никто не мог меня отыскать. Всегда казалось, что это все – временное, одежды она там много не держала, жила с раскрытым чемоданом на подставке для багажа в изножье кровати, и по необъяснимым причинам мне нравилась пустая, отрадная анонимность ее жилья, бодро, но скудно украшенного ковриками с абстрактными узорами и современными штучками из бюджетного дизайнерского магазина. Кровать у нее была удобная, светильник для чтения – яркий, еще у нее был большой телевизор с плазменным экраном, так что можно было развалиться на кровати и смотреть кино, холодильник с блестящей стальной дверью был битком набит девчачьей едой: хумусом и оливками, тортиками и шампанским, бесконечными дурацкими вегетарианскими салатами и десятком сортов мороженого.