Длинные низкие здания. Рваный свет. Чувство было такое, будто на самом деле ничего не происходит, будто происходит все это с кем-то другим, не со мной.
– Что, Саша может прийти в банк и заложить картину? – педантично повторял Виктор. – Нет. Может Саша зайти в ломбард и заложить картину? Нет. Может ли Саша, учитывая обстоятельства, при которых была совершена кража, действовать через знакомых Хорста, как он обычно это делал, и заложить картину? Нет. Поэтому Саша очень рад, что на горизонте появился таинственный американец – это ты, – с которым я его свел.
– Саша колется героином, как мы с тобой дышим, – тихонько сообщил мне Юрий. – Чуть раздобудет денег и давай скупать наркоту, как заведенный.
Виктор-Вишня поправил очки.
– Вот именно. В искусстве он не разбирается, да и сам не особо разборчивый. Он картиной пользуется как кредиткой с высоким процентом, ну это он так думает. Тебе – вложение, ему – деньги. Ты отдаешь ему деньги – берешь картину в залог, он покупает дурь, половину себе, остальное фасует, продает и через месяц приходит к тебе с двойной суммой и забирает картину. А если вдруг? Если вдруг через месяц он не вернется? Ну, тогда картина твоя. Говорю же. Простая комбинация.
– Да не такая уж простая, – Борис потянулся, зевнул, – потому что ты, значит, исчезаешь. Вексель – дрянь. И что он сделает? Если побежит просить помощи у Хорста, так ему там и шею свернуть могут.
– Я рад, что они так часто меняли место встречи. Глупость, конечно. Но нам на руку, потому что сегодня пятница, – сказал Виктор, снял “авиаторы”, потер их об рубашку. – Я им сказал, что ты пошел в отказ. Из-за того, что они все отменяли и переносили – ты-то приехал только сегодня, но они об этом не знали, – из-за того, что они все время меняли планы, я им сказал, что ты устал, что тебя достало сидеть в Амстердаме с чемоданом зелени и ждать от них вестей, что ты положил деньги обратно в банк, а сам возвращаешься в Штаты. Это им пришлось не по вкусу. Поэтому, – он кивнул в сторону сумки, – сейчас, значит, выходные, банки закрыты, ты собрал всю наличку, какая была, и – короче, мы с ними очень много разговаривали, по телефону много раз, и я с ними встречался однажды, в баре, на Красных фонарях, и они согласились принести картину и провернуть обмен, предварительно не повстречавшись с тобой, потому что я им сказал, что самолет у тебя завтра, и потому что это они сами налажали, то пусть или берут вексель, или проваливают. Им это, короче, не понравилось, но зато у них теперь не будет вопросов насчет векселя. Нам проще.
– Гораздо проще, – сказал Борис. – Я не был уверен, что эта штука с векселем сработает. Пусть думают, что получат вексель, потому что сами обосрались.
– А что за место?
– Кафешка. – Он произнес все в одно слово. – “De Paarst Koe”.
– По-голландски это значит “Фиолетовая корова”, – подсказал Борис. – Хипповское местечко. Рядом с Красными фонарями.
Длинная пустынная улица – наглухо запертые хозяйственные магазины, у обочины сложены стопки кирпичей, и все это вдруг важно, гиперважно даже, пусть и проносится мимо меня в темноте, так что ничего и не разглядишь.
– Еда там такая мерзкая, – сказал Борис, – пророщенные бобы и сухие тосты из отрубей. Можно подумать, что там водятся симпатичные телочки, ан нет – одни седые старые бабы и толстухи.
– А почему именно там?
– Потому что на улице там тихо по вечерам, – сказал Виктор-Вишня. – Кафешка закрывается, но потому, что они и так не для всех открыты, то у них все тихо, понимаешь?
Повсюду – странность. Сам того не замечая, я из реальности переместился в какую-то нейтральную зону, где все мне было непонятно. Дремотность, дробность. Мотки проволоки, горы щебня торчат из-под сдутой в сторону пленки.
Борис говорил с Виктором по-русски, потом заметил, что я на него смотрю, повернулся ко мне.
– Мы тут обсуждали, что Саша сейчас во Франкфурте, – сказал он, – он закатил другу вечеринку в ресторане: тот из тюрьмы вышел, и это нам подтвердили три разных источника, Ширли в том числе. Думает, что если из города уедет, то он такой умный. Если до Хорста про сегодняшнее дойдут слухи, то он, значит, ручками замашет и скажет: “Кто, я? Да меня там вообще не было!”
– Ты, – сказал мне Виктор, – ты живешь в Нью-Йорке. Я сказал, что ты галерист, что тебя сажали за подделку, а теперь у тебя бизнес навроде Хорстова – картин поменьше, денег побольше.
– Хорст, храни его господь, – сказал Борис. – Хорст был бы богатейший человек во всем Нью-Йорке, да только он все раздает, все до последнего цента. И всегда так было. Не только себя содержит, но и кучу народу.
– Для бизнеса это плохо.
– Да. Но он любит общество.
– Торчок-филантроп, да, – сказал Виктор. Говорил он “филантроп”. – Хорошо, что они там дохнут периодически, а то кто знает, сколько бы дуриков там у него в этот притон набилось. Короче, чем меньше ты скажешь, тем лучше. Вежливых бесед они там не ждут. Строго все по делу. Все по-быстрому. Отдай ему вексель, Боря.
Борис резко сказал что-то по-украински.
– Нет, он сам его должен отдать. Своей рукой.
И на векселе, и на депозитном чеке были напечатаны слова “Фарруко Франтишек, Гражданский банк Ангильи”, от чего у меня только усилилось чувство, будто я лечу по кривой сна и разогнался так, что не остановиться.
– Фарруко Франтишек? Я – это он? – В сложившихся обстоятельствах вопрос для меня был важный – как будто бы я развоплотился или, например, перешел какую-то грань, за которой лишился самых простых вещей, вроде имени.
– Имя я не выбирал. Взял, что было.
– И так я должен представляться?
С бумагой было что-то не то, слишком уж тоненькая, да еще и то, что на одном листке было написано “Гражданский Банк”, а на другом “Гражданский банк”, весу им не придавало.
– Нет, Вишня тебя представит.
Фарруко Франтишек. Я беззвучно примерился к имени, покатал его на языке. Запомнить его было сложно, но в нем хватало силы и иностранности, чтоб вместить в себя космическую сверхплотность черных улиц, трамвайные пути, множащуюся брусчатку и неоновых ангелов: мы снова въехали в старый город, исторический, непознанный, к каналам и велосипедным дорожкам, к рождественским огням, дрожащим в темной воде.
– Ты ему когда сказать собирался? – спрашивал Виктор-Вишня Бориса. – Должен же он знать, как его зовут.
– Ну вот, теперь знает.
Незнакомые улицы, необъяснимые повороты, безликие расстояния. Я уже и не пытался разобрать названия улиц или понять, где мы вообще находимся. Из всего, что меня окружало – из всего, что было мне видно, – узнавал я только луну, которая неслась высоко над облаками, но она, хоть и была яркой, налитой, все равно казалась до странного зыбкой, бесплотной, не та ясная луна-якорь, что висела над пустыней, а скорее луна-иллюзия, которая, стоит фокуснику взмахнуть рукой, лопнет или скроется с глаз, улетит во тьму.