– Известный?
– Нет. Он теперь в офисе работает. Ну, или работал.
– И чем он теперь занимается? – спросил он.
Он надел кольцо на мизинец и то и дело вертел его большим и указательным пальцами другой руки, будто хотел убедиться, что оно на месте.
– Кто знает. Он нас бросил.
К моему удивлению, он рассмеялся:
– Ну и слава богу!
– Ну-у… – я пожал плечами. – Даже не знаю. Иногда с ним было норм. Мы смотрели вместе спорт по телику и полицейские сериалы, а он рассказывал, как делают все эти спецэффекты с кровью, все такое. Но я… я даже не знаю. Иногда он, например, приезжал за мной в школу пьяным. – Об этом я не говорил ни с Психо-Дейвом, ни с миссис Свонсон, вообще ни с кем. – Я побоялся маме рассказывать, но ей сказал кто-то из матерей в школе. А потом… – история была длинная, мне было стыдно, и я хотел все подсократить – …он сломал руку в баре, подрался там с кем-то, он в этот бар каждый день ходил, а мы не знали, потому что он нам говорил, что работает допоздна, и у него там была компания друзей, про которых мы вообще ни сном ни духом, и они ему слали открытки из отпуска, типа там с каких-нибудь Виргинских островов – прямо на наш домашний адрес, вот так мы обо всем и узнали, и мама пыталась заставить его записаться к Анонимным алкоголикам, но он не соглашался. А еще швейцары иногда вставали у нас под дверью и принимались шуметь, так, чтоб отец слышал, что они там, понимаете? Чтобы он держал себя в руках.
– Держал в руках?
– Ну, обычно он орал много и все такое. В основном только он и орал. Но, – мне сделалось неловко, потому что я понял, что сказал больше, чем хотел, – вообще, он просто шумел и все. Ну, не знаю, например, когда мама работала, а ему приходилось со мной сидеть. Он вечно был в плохом настроении, и мне было запрещено с ним разговаривать, если он смотрел новости или спорт – такое было правило. Ну, то есть… – я растерянно смолк, поняв, что загнал себя в угол. – Короче. Это все давно очень было.
Он откинулся на спинку стула и посмотрел на меня: огромный, сдержанный, невозмутимый мужчина с взволнованно-голубыми глазами мальчишки.
– А теперь? – спросил он. – Нравятся тебе люди, у которых ты живешь?
– Ээээ… – я замолчал, жуя, совершенно не зная, как объяснить ему про Барбуров. – Они вроде ничего.
– Я рад. Ну, то есть не могу сказать, что хорошо знаю Саманту Барбур, хоть в прошлом и делал кое-какие заказы для ее семьи. Вкус у нее есть.
Тут я перестал жевать.
– Вы знаете Барбуров?
– Ее. Его не знаю. Но у его матери была внушительная коллекция антиквариата, только, по-моему, из-за какой-то семейной ссоры все досталось брату. Велти бы тебе побольше рассказал. Он, конечно, сплетником не был, – поспешно прибавил он, – нет, Велти был очень осмотрительным, рот всегда держал на замке, но такой он был человек, что люди с ним откровенничали, понимаешь? Сущие незнакомцы, клиенты, которых он едва знал, рассказывали ему свои секреты, он был из тех, кому люди вечно поверяют свои печали. Однако, верно, – он скрестил руки, – каждый галерист и продавец антиквариата в Нью-Йорке знает Саманту Барбур. В девичестве она была Ван дер Плейн. Покупать она особо ничего не покупала, хоть Велти изредка и замечал ее на аукционах, и уж, конечно, кое-какие симпатичные вещички у нее имеются.
– Кто вам сказал, что я живу у Барбуров?
Он быстро заморгал.
– В газете писали, – ответил он. – Ты что, не читал?
– В газете?
– В “Таймс”. Не читал? Правда?
– В газете что-то писали про меня?
– Нет, нет, – быстро заговорил он, – не про тебя. Про детей, которые потеряли близких тогда в музее. Большинство были туристами. Была там одна маленькая девочка… совсем кроха, дочка дипломата из Южной Америки…
– Что про меня написали в газете?
Он поморщился.
– Ну, знаешь – остался сиротой… нашел приют у светской львицы, активно занимающейся благотворительностью, всякое такое. Сам, наверное, представляешь.
Я растерянно уставился в тарелку. Сирота? Благотворительность?
– Очень милая была статья. Я так понимаю, ты ее сына защитил от хулиганов? – спросил он, пригнув большую седую голову, чтоб поймать мой взгляд. – В школе? Второго одаренного мальчика, которого перевели в класс постарше?
Я покачал головой:
– То есть?
– Сына Саманты? Которого ты защитил в школе от больших мальчишек? За это тебя побили – что-то в таком роде?
Я опять помотал головой – в полном недоумении.
Он рассмеялся:
– Вот так скромность! Тут нечего стесняться.
– Но все было не так, – растерянно сказал я. – Нас обоих дразнили и били. Каждый день.
– И про это в статье было написано. Тем более примечательно, что ты за него вступился. Ну, тогда, с разбитой бутылкой? – напомнил он, когда я ничего не ответил. – Кто-то пытался порезать сына Саманты разбитой бутылкой, а ты…
– А, тогда, – сказал я, смутившись, – да это так, ничего особенного.
– Но ведь тебя самого порезали. Когда ты пытался ему помочь.
– Да все не так было! Кавана на нас обоих набросился. А на тротуаре валялся осколок стекла.
Он снова рассмеялся, густым, резким смехом большого мужчины, который до странного разнился с его подчеркнуто рафинированным выговором.
– Ну, как бы оно там ни было, – сказал он, – а ты попал в весьма интересную семью.
Он встал, подошел к буфету, вытащил оттуда бутылку виски и плеснул на пару пальцев в не слишком чистый стакан.
– Саманту Барбур не назовешь доброй и отзывчивой душой – по крайней мере по ней этого не скажешь, – сказал он. – Но, похоже, она много добра делает этими своими фондами и сбором средств, верно?
Я молчал, он убрал бутылку обратно в буфет. Наверху, в окошке свет был молочно-серым, по стеклу сыпало мелким дождиком.
– А вы откроете магазин снова?
– Ну-у, – вздохнул он, – этим всем занимался Велти, клиентами, продажами. А я – я краснодеревщик, а не бизнесмен. Brocanteur, bricoleur [22] . Я в магазин и не поднимался почти, все сидел себе внизу, полировал да ошкуривал. А теперь его нет – и все еще так свежо. Люди заходят за вещами, которые он продал, мне доставляют что-то, а я и не знал, что он это купил, я и понятия не имею, где все документы, не знаю, какая бумажка для чего… у меня к нему скопился миллион вопросов, я бы все на свете отдал, лишь бы поговорить с ним хоть пять минут. Особенно… особенно насчет Пиппы. Насчет ее лечения и… ну вот так.
– Ясно, – сказал я, понимая, как убого это прозвучало.
Мы приблизились к тревожной черте, за которой начинались мамины похороны, затянувшееся молчание, улыбки невпопад, – к месту, где слова не действовали.