– Ну, чтобы ответить на некоторые из этих вопросов, давайте-ка вернемся к странице пятнадцать, – сказала миссис Спир, – где Торо рассказывает о том, как поставил эксперимент над жизнью…
– Какой эксперимент? – спросил анимэшник. – Чем это жизнь в лесу отличается от жизни пещерного человека?
Темноволосый мальчишка осклабился и еще сильнее сгорбился за партой. Он напомнил мне бездомных пацанов на Сент-Маркс-плейс, которые обменивались сигаретами, мерились шрамами и стреляли мелочь – такие же рваные шмотки и тощие белые руки, на запястьях болтаются такие же кожаные черные браслеты. Их сложная многослойность была знаком, прочесть который я не мог, хотя общий смысл был вполне понятен: и не вздумай, нам не по пути, я куда круче тебя, даже не пытайся со мной заговорить. Таким было мое ошибочное первое впечатление о единственном друге, который у меня будет в Вегасе, и, как выяснилось, об одном из лучших друзей, которые у меня будут в жизни.
Его звали Борисом. Каким-то образом после уроков мы с ним очутились рядом в толпе, ждавшей школьный автобус.
– А, Гарри Поттер, – сказал он, оглядев меня.
– Пошел в жопу, – вяло отозвался я. В Вегасе я уже не раз слышал эти сравнения с Гарри Поттером. Мой нью-йоркский стиль – одежда цвета хаки, белые рубашки-оксфорды, очки в черепаховой оправе – сделал из меня фрика в школе, где все ходили во вьетнамках и майках-алкоголичках.
– А метла где?
– В Хогвартсе оставил, – ответил я. – А ты? Где твоя доска?
– Ась? – спросил он, склоняясь ко мне и приставив к уху скругленную ладонь стариковским, как у глухих, жестом. Он был на полголовы выше меня – помимо высоких ботинок на шнуровке и чудных камуфляжных штанов с пузырями на коленях на нем была надета заскорузлая черная футболка с логотипом марки досок для сноуборда: NEVER SUMMER, нарисованным белым готическим шрифтом.
– Футболка твоя, – сказал я, дернув головой в ее сторону, – в пустыне особо на доске не постоишь.
– Не-а, – ответил Борис, откинув с глаз черные лохмы, – я не катаюсь на сноуборде. Просто солнце ненавижу.
Так вышло, что и в автобусе мы сели рядом – на ближайшие к двери сиденья, места явно не крутые, если судить по тому, как все остальные проталкивались назад, но я раньше никогда не ездил в школу на автобусе, и он, судя по всему, тоже, поскольку явно без задней мысли плюхнулся на первое попавшееся свободное сиденье. Поначалу мы больше молчали, но ехать было долго, и мы в конце концов разговорились. Оказалось, что он тоже живет в Каньоне теней, только еще дальше, на самой окраине, к которой подползала пустыня и где стояла куча недостроенных домов, а на улицах лежал песок.
– Ты давно здесь? – спросил я его. Этот вопрос в моей новой школе все друг другу задавали, будто сроком отсидки интересовались.
– Не знаю. Месяца два, может? – хотя по-английски он говорил достаточно бегло, с сильным австралийским акцентом, в его речи слышались темные, вязкие всплески чего-то еще – душок графа Дракулы или, может, агента КГБ. – А ты откуда?
– Из Нью-Йорка, – ответил я, и наградой мне было то, как он молчаливо окинул меня новым взглядом, как сдвинул брови: круто. – А ты?
Он скорчил рожицу:
– Так, давай считать, – сказал он, откидываясь на сиденье и отсчитывая страны на пальцах, – я жил в России, в Шотландии – круто, наверное, хотя я ничего не помню, в Австралии, Польше, Новой Зеландии, два месяца в Техасе, на Аляске, в Новой Гвинее, Канаде, Саудовской Аравии, Швеции, на Украине…
– Ничего себе.
Он пожал плечами:
– В основном – в Австралии, России и на Украине. В этих трех странах.
– А по-русски говоришь?
Он жестом показал – более-менее.
– По-украински тоже. И по-польски. Хотя много чего забыл уже. Недавно пытался вспомнить, как будет “стрекоза”, и не смог.
– Скажи что-нибудь!
Он сказал – горловые, бурлящие звуки.
– И что это значит?
Он фыркнул:
– Пошел ты в жопу.
– Правда? По-русски?
Он рассмеялся, обнажив сероватые и очень неамериканские зубы:
– По-украински.
– Я думал, на Украине говорят по-русски.
– Ну да. Зависит, какая часть Украины. Впрочем, не так уж они отличаются, эти два языка. То есть, – он прищелкивает языком, закатывает глаза, – не слишком сильно. Время по-разному говорят, месяцы, слова кое-какие. На украинском мое имя произносится по-другому, но в Северной Америке его лучше произносить по-русски и быть Борисом, а не Бо-ры-сом. На Западе все знают Бориса Ельцина, – он склонил голову на плечо, – Бориса Беккера…
– Бориса Баденова.
– Кого? – резко переспросил он, повернувшись ко мне так, будто я его оскорбил.
– Ну, Рокки и Бульвинкль? Борис и Наташа?
– Ах, да. Князь Борис! “Война и мир”. У меня такое же имя. Хотя у князя Бориса фамилия Друбецкой, не та, которую ты назвал…
– А родной язык у тебя какой? Украинский?
Он пожал плечами:
– Может, польский, – ответил он, откидываясь на сиденье, взмахом головы отбрасывая темные волосы набок. Глаза у него были жесткие, насмешливые, очень черные. – Мать была полькой, из Жешува, это рядом с украинской границей. Русский, украинский – Украина, как ты знаешь, входила в СССР, поэтому я говорю и на том, и на другом. Ну, может, не так много на русском – на нем лучше всего ругаться и материться. Со славянскими языками со всеми так – русский, украинский, польский, чешский даже – знаешь один и типа как во всех ориентируешься. Но сейчас мне проще всего говорить на английском. Раньше было наоборот.
– И как тебе Америка?
– Все так улыбаются – широко! Ну, почти все. Ты не так. По мне, выглядит глупо.
Как и я, он был единственным ребенком. Его отец (украинский гражданин, родился в сибирском Новоаганске) занимался геологоразведочными работами. “Большая важная должность, он ездит по всему миру”. Мать Бориса – вторая жена его отца – умерла.
– Моя тоже, – сказал я.
Он пожал плечами:
– Она сто лет как померла, – сказал он. – Была алкашкой. Как-то вечером нажралась, выпала из окна и умерла.
– Ого, – сказал я, слегка опешив от того, как легко он от всего этого отмахнулся.
– Да, херово, – беззаботно подтвердил он, глядя в окно.
– И кто ты тогда по национальности? – спросил я, помолчав немного.
– А?
– Ну, если твоя мать – полька, отец – украинец, а родился ты в Австралии, тогда ты, значит…
– Индонезиец, – закончил он с мрачной улыбкой.
У него были темные, демонические, очень выразительные брови, которыми он постоянно двигал, когда говорил.