Я уже опаздывала, но перед тем, как повернуть к Леконфилд-хаусу, все равно заглянула в абонентский ящик на почте. Потом четверть часа в туалете пыталась высушить волосы бумажными полотенцами и вытирала забрызганные колготки. С Максом не срослось, но надо было сохранять достоинство. В его треугольный кабинет я протиснулась с десятиминутным опозданием. Я смотрела через стол, как он перекладывает папки, изображая деловитость. Изменился ли он после недели постельных занятий с доктором Рут в Таормине? Перед возвращением на работу он постригся, и уши вновь обрели кувшинный контур. Глаза не светились новой уверенностью, и синяков под ними не было. Не считая новой белой рубашки, более темного синего галстука и нового темного костюма, никакого преображения я не отметила. Может, они спали в разных комнатах, отложив сближение до свадьбы? Вряд ли, судя по тому, что я знала о медиках и их продолжительном бурном ученичестве. Даже если Макс, во исполнение какой-то невероятной материнской инструкции, попытался бы отлынивать, доктор Рут съела бы его живьем. Тело во всей его бренности – как-никак ее профессия. Я по-прежнему желала Макса, но желала и Тома Хейли, и это было определенной защитой, если не учитывать того, что я его не интересовала.
– Итак? – сказал Макс наконец, оторвавшись от папки «Сластена».
– Как было в Таормине?
– Представляешь, каждый день шел дождь.
Он сообщал мне, что они все дни проводили в постели. Словно признавая этот факт, он поспешно добавил:
– Так что мы повидали изнутри множество церквей, музеев и тому подобного.
– Вижу, было интересно, – сказала я без выражения.
Он бросил на меня острый взгляд – не было ли в моих словах иронии, но, думаю, ее не обнаружил. Он спросил:
– Было что-нибудь от Хейли?
– Пока нет. Встреча прошла хорошо. Явно нуждается в деньгах. Не может поверить в свою удачу. На прошлой неделе приезжал в город, знакомился с фондом. Видимо, еще размышляет.
Странно, излагая дело так, я хотела себя приободрить. Да, подумала я, надо быть рассудительнее.
– Каков он?
– Был очень приветлив.
– Нет, сам он какой?
– Неглуп. Хорошо образован. Явно увлечен писательством. Студенты его обожают. Внешность интересная, на свой лад.
– Я видел его фотографию, – сказал Макс.
Мне пришло в голову, что он, возможно, сожалеет о своей ошибке. Он мог сойтись со мной, а потом уже сказать о невесте. Я сочла, что из самоуважения должна пококетничать с Максом – пусть подумает, что зря меня пропустил.
– Я надеялась, что пришлешь мне открытку.
– Прости, Сирина. Я их не пишу – нет привычки.
– Тебе было хорошо?
Прямота вопроса смутила его. Мне было приятно, что он покраснел.
– Да, да, нам было хорошо. Очень. Но тут…
– Но?
– Тут вот что еще…
– Да?
– О моем отпуске и прочем можем потом поговорить. Сейчас другой разговор, но прежде – о Хейли. Дай ему еще неделю, потом напиши ему и скажи, что ждем ответа немедленно, иначе предложение отменяется.
– Хорошо.
Он закрыл папку.
– Значит, вот что. Помнишь про Олега Лялина?
– Ты его упоминал.
– Мне это знать не полагается. Тебе – тем более. Но это слухи. Они ходят. Думаю, тебе тоже не мешает знать. Он был для нас большой удачей. В семьдесят первом году он хотел к нам перебежать, но, по-видимому, мы на несколько месяцев оставили его на прежнем месте, здесь, в Лондоне. МИ-5 уже готова была организовать его переход, но тут вестминстерская полиция задержала его за пьяное вождение. Мы добрались до него раньше русских – они бы наверняка его убили. Он перешел к нам вместе с секретаршей, своей любовницей. Он был офицером КГБ из отдела саботажа и диверсий. В небольших чинах, заурядный головорез, по всей видимости, – но оказался бесценным. Подтвердил наши худшие страхи – что здесь работают десятки и десятки советских шпионов с дипломатическим иммунитетом. Когда мы выслали сто пять человек – Хит, кстати, показал себя молодцом, что бы о нем теперь ни говорили, – Москва была совершенно огорошена. Мы даже американцев не предупредили – это вызвало большую вонь, она до сих не совсем выветрилась. Но главное, мы выяснили, что у нас уже не было крота на сколько-нибудь существенном уровне. Никого после Джорджа Блейка. Большое облегчение для всех.
Наверное, мы будем говорить с Лялиным до конца его жизни. Всегда остаются какие-то хвосты, неясности, старые дела в новом свете, процедурные тонкости, структуры, боевое расписание и так далее. Была одна малозначительная загадка, кодовое имя, которое не удавалось раскрыть, потому что информация была неясная. Англичанин под кличкой Вольт, действовал в самом конце сороковых и до конца пятидесятого, работал у нас, а не в разведке. Предмет был – водородная бомба. В принципе, не по нашей части. Ничего сногсшибательного, как с Фуксом, не техника. Даже не перспективное планирование и не логистика. Лялин увидел материалы Вольта, еще когда работал в Москве. Материалы малосущественные, но он понял, что источник у нас, в МИ-5. Больше из области предположений типа «Что, если…» – то, что американцы называют сценариями. А мы – умными совещаниями по выходным в загородных домах. Мыльные пузыри. Что будет, если китайцы обзаведутся бомбой, какова цена упреждающего удара, оптимальные размеры арсенала при неограниченном финансировании, и будьте добры, передайте портвейн.
Тут я поняла, что за этим последует. Вернее, мое тело поняло. Сердце застучало чуть чаще.
– Наши люди бились над этим месяцами, но данных было слишком мало, чтобы отождествить Вольта с кем-то из сотрудников. Но в прошлом году кто-то перешел к американцам через Буэнос-Айрес. Не знаю, что выяснили наши друзья. Но знаю, что нам передать сведения они не спешили – до сих пор обижены на историю с высылкой. – Макс помолчал. – Догадываешься, к чему я веду, да?
Я хотела сказать «да», но язык вовремя не послушался. Вышло что-то вроде урчания.
– Так вот о чем ходят разговоры. Двадцать с чем-то лет назад Каннинг передавал документы связнику. Это продолжалось пятнадцать месяцев. Было ли что-нибудь потом, мы не знаем. Мы не знаем, почему это прекратилось. Возможно – обоюдное разочарование.
Когда меня возили из епископского дома в магазины городка в синей колясочке с мягкими пружинами и серебряными спицами, в красивом чепчике, в ту пору еще единственного ребенка, Тони вел дела со связным, пытаясь, как ему было свойственно, щегольнуть заученными русскими фразами. Я представила себе, как в дешевом кафе автобусной станции он вынимает из нагрудного кармана двубортного пиджака сложенный коричневый конверт. Возможно, с извиняющейся улыбкой и пожатием плеч, потому что материал не первого сорта – он любил всегда быть лучшим. Но лица его я не могла как следует разглядеть. В последние месяцы, когда я пыталась воскресить его лицо в памяти, оно расплывалось перед мысленным взглядом. Может быть, поэтому я не так сильно мучилась. Или наоборот, черты смазывались, потому что притупилось горе.