Слыша, как стихает вдали мотор, Лемехов вдохнул полной грудью холодный воздух с запахами хвои, горькой листвы, мокрых грибниц. Из неба брызнула на лицо горсть дождя, и он зашагал.
Шел сквозь лес сильной легкой походкой. Куртка была удобна, сапоги по ноге, ремень карабина плотно давил плечо. Лес обступил его своей чуткой тишиной, смотрел тысячью глаз, пускал в свою глубину, молча, таинственно следил за ним. Лес был необъятный, живой. В глубине этой золотой листвы, тяжелых елей, седых лишайников и зеленых мхов таился медведь. Был обладателем этого леса, его божеством и стражем. Лемехов явился, чтобы отобрать медведя у леса, вонзить в него одну из пуль, дремлющих в стальном карабине. Он чувствовал присутствие зверя среди запахов, проблесков неба, на черной, поросшей травой колее. Любил этого зверя, благоговел перед ним, стремился увидеть и просверлить пулей его звериное сердце.
Лес наблюдал за ним, передавал весть о нем от дерева к дереву, от одной мшистой кочки к другой. Лемехов был окружен бесчисленными глазами. Маленький придорожный цветок, успевший перед холодами раскрыть свои розовые лепестки. Ягода черники, пьяная на вкус, оставившая на пальцах каплю винного сока. Старая паутина на еловой ветке с застрявшим в ней птичьим пером. Красный, с волнистыми краями, лист осины с зеркальцем воды, отразившей небо. Он чувствовал лес, как дышащий мир, среди которого, наполняя его тайной, жил медведь.
Лемехов забывал грохочущий железный мир, из которого явился в заповедный лес, становился обитателем леса. И когда из-под ног взлетел рябчик, унесся, посвистывая и хрустя крыльями, Лемехов испугался и радовался своему испугу, благодарил рябчика за этот восхитительный испуг.
Лес кончился, и он оказался на пустоши, где, должно быть, прежде находилась деревня, одна из тех многочисленных, что исчезли на оскудевшем Севере. Избы пропали, пустошь зарастала кустами и была засеяна овсом. Ухищрение егерей, которые на овес выманивали кабанов и медведей. Овес отяжелел от дождей и полег, в нем были протоптаны кабаньи тропы, чернела изрытая кабанами земля. Поле в сумерках казалось сизым, голубым, и над ним висел туман. Посреди поля стояла вышка, построенная из жердей. К ней, раздвигая метелки овса, направился Лемехов, сбивая сочные брызги. По шаткой лестнице забрался на вышку. Постелил на сырые доски коврик. Выставил карабин, разглядывая сквозь инфракрасный прицел опушку, увеличенные, струящиеся в водянистом свете кусты, древесные стволы, ели, усыпанные у вершин шишками. Представлял, как в зеленом свете прицела возникнет медведь, поднимая заостренную морду, ловя летящий над полем ветерок.
Сердце сильно забилось, и он двигал перекрестье прицела вдоль опушки, ожидая выход зверя. Но опушка была пустынной, мир сквозь прицел казался зеленоватым аквариумом, в котором, чуть размытые, струились гривы овса.
Он успокоился. Устроился удобнее. Приготовился ждать. Смахнул с приклада прилипший березовый листок. Опустил карабин, положив ствол на деревянную поперечину. И вдруг ощутил внезапное счастье, восхитительное одиночество. Освобождение от мучительных переживаний, неразрешимых забот. Из этих переживаний состояла его жизнь, складывался он сам, его мысли, которые вторгались в непокорный, враждебный, ускользающий от понимания мир. Теперь этот мир состоял из голубых овсов, пахнущего лесами ветра, легкой пелены тумана, которой кто-то тихо накрыл край поля. И это одиночество обращало его душу к вечереющему небу, откуда смотрело на него безымянное око.
Неподалеку, за полем, кричали журавли. Начинал курлыкать один, ему вторил другой, множились стенающие вопли, и сонмище тревожных криков сливалось в булькающую, звенящую и рыдающую музыку. От нее сладко захватывало дух. Лемехов подумал, что журавлиная станица встала на вечернюю птичью молитву, и этот стенающий вопль слышит притаившийся в чаще медведь.
Стемнело. Лес стоял неразличимой островерхой стеной. Овсяное поле стало бурым, с млечной полоской тумана.
Он услышал бурлящий звук крыльев, который сильным хлопком оборвался недалеко от вышки. Навел на звук прицел. В студенистом зеленом круге возникла тетерка, ее маленькая изящная голова, тонкая шея и круглое туловище с прижатыми крыльями. Она поворачивала голову в разные стороны, как женщина перед зеркалом. А потом принялась клевать овес, долбя метелки крепким клювом. Встрепенулась и улетела с замирающим булькающим звуком.
Лемехов ждал, когда сгустится ночь и в этой холодной гуще, пропитанной душистой сыростью, пряными травами, горькой корой, возникнет медведь. Так же как и Лемехов, он ждет, когда погаснет на западе последняя голубая полоска.
Лемехов извлек из кармана тепловизор, подарок офицера спецназа. Повел по полю. В окуляре была однородная серость, в которой вспыхивали розовые частицы. Горячая жизнь птицы или лесного животного не нарушала холодное однообразие поля, не отражалась в окуляре розовым нежным пятном.
И вдруг это розовое свечение возникло. Два розовых силуэта появились на буром фоне. Плыли, не касаясь земли, нежно-розовые, окруженные алой кромкой. Лосиха и лосенок пересекали поле, и казалось, они парят в невесомости, как два небесных светила. Лемехов с блаженным умилением следил, как посланцы неба пересекают поле. Забыл, что рядом лежит стальной карабин, заряженный смертоносными пулями, и он явился сюда, чтобы убить. Он был свидетелем чуда, и кто-то незримый, повелевающий лесом, полем и небом, удостоил его чуда, наградил волшебным зрелищем.
Розовые лоси плавно переплывали поле, оставляя гаснущий след. Исчезли, породив в душе Лемехова нежность и обожание.
Он вдруг подумал, что лоси предвосхищали появление медведя. Медведь послал их впереди себя, и теперь, с минуты на минуту, появится сам.
Лемехов схватил карабин. Он испытывал острое нетерпение, страстное ожидание, готовность выстрелить. Зрачок сквозь прицел скользил по опушке. В канале ствола лежала пуля. Приклад плотно упирался в плечо. Палец касался спускового крючка, лаская гладкую сталь. Он сдерживал дыхание, успокаивал сердце. Зрачок сочетался с пулей. Мускул руки сочетался с холодной сталью. Он был уверен в точности выстрела и ждал, когда из темного леса на водянисто-зеленое поле выйдет громадный зверь. Чутко поведет головой, запоздало обнаружит опасность, повернет к лесу. Но в него уже вопьется огненный выстрел, пуля пробуравит могучие кости, рассечет сердечную мышцу.
Лемехов вел прицелом, просматривая опушку. Но медведя не было. Зрачок уставал, палец нервно касался крючка. Плечо затекало.
Он стал упрашивать зверя выйти из леса, выманивал его, умолял. «Выйди, ну, что тебе стоит. На одну минутку, на секундочку. Овес вкусный, сладкий, для тебя угощение. Ну, выйди, умоляю тебя!»
Эта детская наивная молитва сменилась другой, обращенной не к медведю, а к тому безмолвному властелину окрестных чащоб и полей, который выслал к нему лосей, а теперь, вняв его молитве, вышлет медведя. «Умоляю, ты властелин, ты всемогущий. Твои лоси. Твоя тетерка. Твой красноголовик, который выглядывал из зеленого мха, когда я шел по дороге. Пришли мне медведя!»
Эта языческая молитва, обращенная к лесному духу, не помогла. И он стал молиться Господу, совершив крестное знамение. «Я грешник, Господи, виноват перед Тобой, прости меня. Я каюсь, искуплю грехи. Но пошли мне медведя, покажи, что Ты любишь меня, слышишь меня. Пошли медведя, Господи!»