Андзор Дзавашвили спал возле окна. Даже во сне его лицо было красивым и немного заносчивым.
Фидель разбудил его и говорит:
— Слышь, нерусский, дал бы чачи…
Дзавашвили проснулся в испуге. Так просыпаются все солдаты лагерной охраны, если их будят неожиданно. Он сунул руку под матрас. Затем вгляделся и говорит:
— Какая чача, дорогой, спать надо!
— Дай, — твердит Фидель, — мы с Бобом похмеляемся.
— Как же ты завтра на службу пойдешь? — говорит Андзор.
А Фидель отвечает:
— Не твоих усов дело.
Андзор повернулся спиной.
Тут Фидель как закричит:
— Как же это ты, падла, русскому солдату чачи не даешь?!
— Кто здесь русский? — говорит Андзор. — Ты русский? Ты — не русский. Ты — алкоголист!
Тут и началось.
Андзор кричит:
— Шалва! Гиго! Вай мэ! Арунда!..
Прибежали грузины в белье, загорелые даже на Севере. Они стали так жестикулировать, что у Фиделя пошла кровь из носа.
Тут началась драка, которую много лет помнили в охране. Шесть раз я падал. Раза три вставал. Наконец меня связали телефонным проводом и отнесли в ленкомнату. Но даже здесь я все еще преследовал кого-то. Связанный, лежащий на шершавых досках. Наверное, это и был тот самый человек. Виновник бесчисленных превратностей моей судьбы…
…К утру всегда настроение портится. Особенно если спишь на холодных досках. Да еще связанный телефонным проводом.
Я стал прислушиваться. Повар с грохотом опустил дрова на кровельный лист. Звякнули ведра. Затем прошел дневальный. А потом захлопали двери, и все наполнилось особым шумом. Шумом казармы, где живут одни мужчины и ходят в тяжелых сапогах.
Через несколько минут в ленкомнату заглянул старшина Евченко. Он, наклонившись, разрезал штыком телефонный провод.
— Спасибо, — говорю, — товарищ Евченко. Я, между прочим, этого так не оставлю. Все расскажу корреспонденту «Голоса Америки».
— Давай, — говорит старшина, — у нас таких корреспондентов — целая зона.
Потом он сказал, что меня вызывает капитан Токарь.
Я шел в канцелярию, потирая запястья. Токарь встал из-за стола. У окна расположился недавно сменивший меня писарь Богословский.
— В этот раз я прощать не собираюсь, — заявил капитан, — хватит! С расконвоированными пили?
— Кто, я?
— Вы.
— Ну уж, пил… Так, выпил…
— Просто ради интереса — сколько?
— Не знаю, — сказал я, — знаю, что пил из консервной банки.
— Товарищ капитан, — вмешался Богословский, — он не отрицает. Он раскаивается…
Капитан рассердился:
— Я все это слышал — надоело! В этот раз пусть трибунал решает. Старой ВОХРы больше нет. Мы, слава богу, принадлежим к регулярной армии…
Он повернулся ко мне:
— Вы принесли команде несколько ЧП. Вы срываете политзанятия. Задаете провокационные вопросы лейтенанту Хуриеву. Вчера учинили побоище с нехорошим, шовинистическим душком. Вот медицинское заключение, подписанное доктором Явшицем…
Капитан достал из папки желтоватый бланк.
— Товарищ капитан, — вставил Богословский, — написать можно что угодно.
Токарь отмахнулся и прочел:
— «…Сержанту Годеридзе нанесено телесное повреждение в количестве шести зубов…»
Он выругался и добавил:
— «…От клыка до клыка — включительно…» Что вы на это скажете?
— Авитаминоз, — сказал я.
— Что?!
— Авитаминоз, — говорю, — кормят паршиво. Зубы у всех шатаются. Чуть заденешь, и привет…
Капитан подозрительно взглянул на дверь. Затем распахнул ее. Там стоял Фидель и подслушивал.
— Здрасьте, товарищ капитан, — сказал он.
— Ну вот, — сказал Токарь, — вот и прекрасно. Петров вас и отконвоирует.
— Я не могу его конвоировать, — сказал Фидель, — потому что он мой друг. Я не могу конвоировать друга. У меня нет антагонизма…
— А пить с ним вы можете?
— Больше не повторится, — сказал Фидель.
— Достаточно, — капитан поправил гимнастерку, — снимайте ремень.
Я снял.
— Положите на стол.
Я бросил ремень на стол. Медная бляха ударила по стеклу.
— Возьмите ремень! — крикнул Токарь.
Я взял.
— Положите на стол!
Я положил.
— Ефрейтор Петров, берите оружие и марш к старшине за документами!
— Автомат-то зачем?
— Выполняйте! А то — поменяетесь местами!
Тут я говорю:
— Поесть бы надо. Не имеете права голодом морить.
— Права свои вы знаете, — усмехнулся Токарь, — но и я свои знаю…
Когда мы вышли, я сказал Фиделю:
— Ладно, не расстраивайся. Не ты, значит — другой…
Затем мы позавтракали овсяной кашей. Сунули в карманы хлеб. Оделись потеплее и вышли на крыльцо.
Фидель достал из подсумка обойму, тут же, на ступеньках, зарядил автомат.
— Пошли, — говорю, — нечего время терять.
Мы направились к переезду. Там можно было сесть в попутный грузовик или лесовоз.
Позади оставался казарменный вылинявший флаг, унылые деревья над забором и мутное белое солнце.
Шлагбаум был опущен. Фидель курил. Я наблюдал, как мимо проносится состав. Мне удалось разглядеть голубые занавески, термос, лампу… Мужчину с папиросой… Я даже заметил, что он в пижаме.
Все это было тошно…
Рядом затормозил лесовоз. Фидель махнул рукой шоферу. Мы оказались в тесной кабине, где пахло бензином.
Фидель поставил автомат между колен. Мы закурили. Шофер повернулся ко мне и спрашивает:
— За что тебя, парень?
Я говорю:
— Критиковал начальство…
Около водокачки дорога свернула к поселку. Я вынул из кармана часы без ремешка, показал шоферу, говорю:
— Купи.
— А ходят?
— Еще как! На два часа точней кремлевских!
— Сколько?
— Пять колов.
— Пять?!
— Ну — семь.
Шофер остановил машину. Вынул деньги. Дал мне пять рублей. Потом спросил:
— Зачем тебе на гауптвахте деньги?
— Бедным помогать, — ответил я.