Аарон стоит рядом, на лице его тревога. Я не могу разобрать слов, но вижу — он обращается к Джозефу и протягивает к нему руку. Мне кажется, что он уговаривает Джозефа отдать мачете. Джозеф колеблется, поднимает взгляд к небу и что-то произносит. Вдруг сверкает вспышка — он занес мачете — и раздается глухой удар. Я зажимаю рот рукой, чтобы заглушить крик, но не успеваю, и Аарон слышит меня. Он вырывает мачете у брата. Женщина всхлипывает. Он идет в мою сторону, но женщина плачет все громче и давится кляпом, и он поворачивается к брату и шепчет: «Заткни ее!»
Я торопливо бегу к своей хижине.
Утром я обхожу костер стороной. На земле видны следы драки и капли крови. Во время утренней медитации Сосна сидит отдельно и ни с кем не разговаривает. На ее руке повязка.
Мать шепчет:
— Аарон сказал, что она порезалась, хотя он предупреждал, чтобы она была осторожнее. Теперь ей велели посидеть в тишине и подумать о своем поведении, чтобы она сделала выводы.
Я снова смотрю на Сосну. Наши взгляды встречаются. И в ее глазах я вижу не раскаяние, а гнев.
Теперь, много лет спустя, я увидела у Мэри тот же взгляд.
— Это сделал Джозеф, — сказала я. — Теперь я вспомнила. Но почему?
Мэри молча отвернулась и подошла к следующей курице.
— Как это было ужасно!
Она замерла, разглядывая яйца в ведре, которое держала в здоровой руке. Я гадала, о чем она думает. Наконец она заговорила хрипло и сердито:
— Я собиралась покинуть коммуну в конце лета. Моя кузина жила в Калифорнии, и я захотела к ней. В тот вечер, когда все улеглись, я рассказала об этом Аарону, а Джозеф нас подслушал…
— Джозеф отрубил вам палец, потому что вы захотели уехать?
Она кивнула, и я заметила, как напряжена у нее шея.
— Он сказал, что ему было видение, в котором мой палец был ядовитой змеей, отравляющей мои мысли.
— Но почему вы не уехали после этого?
— Аарон… он сказал, что я нужна ему, что мы одна семья, а в семье не бросают друг друга, — задумчиво произнесла она. — Я иногда думаю обо всем этом… Какая красивая у него была улыбка! Он мог заставить поверить во что угодно. Я постоянно была одурманена — медитациями, травкой, песнями и молитвами, прогулками, сексом и любовью. Это был словно сон наяву.
— А почему тогда вы не уехали вместе с коммуной?
— После смерти Финна на нас обратила внимание полиция. Аарону это не нравилось. Я сказала, что останусь тут, чтобы наблюдать за ними. Он обо мне забыл. Я была всего лишь одной из многих.
В ее голосе не было горечи, скорее, в нем звучало облегчение — она просто констатировала факт.
— С тех пор вы с ним не виделись?
— Нет, и не хотела бы. — В ее голосе прозвучала угроза. — Мне хотелось бы забыть об этом периоде.
— Могу вас понять. Я бы тоже этого хотела, но у меня недавно была пациентка…
Не вдаваясь в подробности, я объяснила, почему вернулась к этим воспоминаниям.
— В коммуне живет много девушек, и я боюсь, что Аарон будет продолжать разрушать их жизни, если его не остановить.
Она молча продолжала собирать яйца, но я заметила на ее лице задумчивое выражение. Мне стало интересно, как же она жила после ухода из коммуны.
— У вас есть дети?
Она сунула руку под курицу, и та протестующе заквохтала.
— Сын.
Голос ее звучал вызывающе — ее явно обеспокоил мой вопрос, — но вместе с тем горделиво. Сына она любила.
— Вы часто видитесь?
— Он много путешествует, но мы поддерживаем связь. Ему не нравится, что я живу одна, но я тут уже сорок лет. Я сказала, чтобы он похоронил меня в груде навоза. — Она ухмыльнулась.
— Хорошо, что он за вас переживает. У меня есть дочь, но мы не общаемся.
Я услышала, как дрогнул голос. Мэри тоже это заметила и вопросительно посмотрела на меня.
— Она живет в Виктории, где-то на улице. Я беспокоюсь за нее.
Мягко говоря! У меня вдруг перехватило горло.
— Мы распоряжаемся своими детьми, только пока они живут у нас в животе.
Она понимающе на меня взглянула. Две матери, скучающие по детям…
— Поэтому я так и волнуюсь из-за центра. Аарон забирает девушек вроде моей дочери и кормится их эмоциями. Я все думаю об их матерях — они и не представляют, кто он такой и что с ними делает. Я могу понять ваш страх, но если вы расскажете полиции историю с пальцем, они, возможно, отнесутся к расследованию серьезнее.
Она молча вертела хрупкое яйцо в своих грубых руках.
— Я подумаю.
Мне показалось, что она не собирается обращаться в полицию, но давить на нее не следовало. По правде сказать, сложно будет открыть дело по прошествии стольких лет, и я не могла ее винить за нежелание в этом участвовать.
На прощание она подарила мне коробку яиц. Я медленно ехала от фермы по изрытой дороге. Продолжая размышлять о Мэри, я вдруг осознала, что проезжаю то место, где погибла моя мать. Дерево, унесшее ее жизнь, с тех пор выросло, но шрам на коре был по-прежнему виден.
По пути в Викторию я заехала к Робби, чтобы расспросить его об Иве и рассказать о Мэри, но грузовика его не было на месте, а в окнах было темно.
В понедельник по пути в больницу я, как обычно, заглянула в органическую кофейню на углу за стаканом зеленого чая и увидела там Даниэля — он одиноко сидел в углу с газетой. Увидев меня, он криво улыбнулся и помахал мне рукой.
— Доброе утро, — сказала я. Мне было приятно его видеть. Я не раз вспоминала его и думала, как у него дела. — Не знала, что вы тоже живете в этом районе.
— Нет, я просто приехал подписать бумаги об отсутствии претензий.
Пусть он и не имел претензий к больнице, я по-прежнему сокрушалась, что мы не смогли помочь Хизер. Судя по виду Даниэля, ему самому требовалась помощь. Он похудел, побледнел, зарос, а под глазами залегли темные круги.
— Как вы, Даниэль? Справляетесь?
Он безнадежно пожал плечами.
Я указала на соседний стул.
— Может быть, поговорим?
Он не являлся моим пациентом, и мне не следовало с ним работать, но я не могла уйти, не попытавшись хотя бы его утешить.
— Хорошо.
В его взгляде отчетливо читалось непонимание — мне часто приходилось видеть такое у переживших смерть близкого человека спустя несколько недель после трагедии. Когда кто-то умирает, сначала наступает суматоха — телефонные звонки, организация похорон, множество дел… Потом дела заканчиваются, и вы остаетесь наедине со своей потерей.