От него не было ни одного письма. Вполне возможно, он все же написал, но на итальянскую почту нельзя было положиться. Письмо, наверное, валяется где-нибудь в Комо или в Порлецце, может быть, они отправляют корреспонденцию сначала в Милан, а оттуда она попадает в провинцию. Или он написал, но забыл письмо в своей голубой куртке, потому что много дней искал почтовую марку, или он сейчас носит белую льняную, а голубая с письмом висит в прихожей.
Во вторник утром Лиза взяла деньги, ключ, сумку для покупок и поехала в Ленно. Стоящий уединенно дом она крепко заперла. Проверила, не закрыла ли по ошибке кошку, которая иной раз отваживалась забраться к ней в комнату, потом быстро написала записку и положила ее на коврик перед дверью, придавив яблоком: «Рихард! Как хорошо, что ты здесь — я на рынке в Ленно и вернусь после обеда. Лиза». Разве не все возможно?
Чтобы добраться до рынка, нужно было проехать через две деревни, он размещался на берегу озера под олеандрами. Они цвели розовато-желтыми и белыми цветами вплоть до глубокой осени, которая меж тем уже наступила, и Лиза так хотела рассказать Рихарду, как здесь прекрасно. У нее часто возникала потребность показать ему что-нибудь: посмотри, у собаки светлые глаза, посмотри-ка, там, над кафе-мороженым висит лампа в виде рожка-мороженого, как остроумно. Ты видел плакат выставки быков? А вот газетный заголовок: «О Боже! Уже и Библию используют для рекламы кофе Эдушо!» У нее было такое чувство, что она его утомила своим бесконечным указыванием, своими этими «взгляни-ка», и «послушай», и «посмотри», что все это его совершенно не интересовало, что он видел другие вещи, которых она не замечала, что они смотрели, слушали, жили в разных направлениях.
Рынок начинался с длинного прилавка с хозяйственными товарами. Он принадлежал молодому человеку, который выглядел не по-итальянски и напомнил ей одного несимпатичного немецкого телеведущего — он брал интервью противным скучающим голосом и все время возникал на третьей программе, тщеславный и неистовый. Лиза терпеть его не могла и поэтому купила на этом прилавке, превозмогая себя, только маленькую сбивалку и кухонный нож.
Потом пошли туфли, три прилавка элегантных легких итальянских туфель со слишком тонкими подошвами, которые не выдержали бы ни одного дождя. Этой осенью дешево распродавались лакированные балетки кричащих цветов с петлями и бантами, писк прошедшего лета. Крашеная блондинка, с высоко начесанными волосами и в кофте-самовязке из обрывков шерсти всех оттенков, протянула ей пару розовых туфель и назвала очень низкую цену. Лиза не могла представить на своих ногах подобное сооружение, и кто такое носит? Совсем молодые девушки или юные матери, которые хотели бы в последний раз станцевать в чужих садах своими молодыми ногами? Она поблагодарила, улыбнулась и пошла к прилавку с сырами.
Она всегда что-нибудь покупала у этого непомерно толстого продавца сыров, у которого была молодая помощница, выглядевшая как его возлюбленная. Во всяком случае, что-то такое от них исходило. Они шутили и смеялись, как это никогда не делают супруги или отец с дочерью, и потому, что девушка была его служащей и ничего более, в воздухе витали флирт, сияние и легкомыслие.
Продавец сыров всегда великодушно разрешал попробовать. Большим ножом отрезал он тоненькую пластинку сыра из Фонтина или из Таледжио или немножко «Граны» и удовлетворенно смеялся, когда сыр ей нравился и она покупала кусок от каждого. «Все еще одна?» — спросил он, «ancora da sola?», и она кивнула: да, у ее мужа столько работы, но он наверняка еще приедет. Голос, которым она это сказала, показался ей самой каким-то заржавевшим, и она подумала, что с прошлого вторника практически не открывала рта — разок при покупке хлеба, пару слов — с кошкой, а больше ни с кем и не разговаривала. Как, интересно, живет торговец сырами? С этой маленькой женщиной? Наверняка нет. У него, конечно, есть жена, такая же толстая, как и он, и сыновья, и собака на цепи, он болеет за туринский «Ювентус» и обожает Рафаэллу Карру, и в его доме пахнет кислым — «пармезаном», «рикоттой» и скисшим молоком.
Лиза почувствовала, что торговец сырами посмотрел ей вслед, когда она пошла дальше. Он, наверное, подумал: она слишком худая, слишком мало ест сыра и сливок, и, в сущности, нет ничего удивительного в том, что ее муж не приезжает, красавицей ее не назовешь, madonna!
У прилавка с салом и салями Лиза задумалась, стоит ли ей подходить поближе. Здесь была такая толчея из-за старушек, которые покупали двести граммов того и триста сего, но тоньше, тоньше! Все суетились, а молодой продавец пел и шутил и не обращал на них внимания, отдавая предпочтение хорошеньким молодым покупательницам, которым он много насчитывал, но при этом меньше отвешивал, потому что смотрел им прямо в глаза и таким образом отводил их взгляд от кассы и от весов. Лизе пришлось сделать усилие, чтобы сосредоточиться и купить немножко ветчины. Раз-два, плюх в бумагу, шлеп, завернуто, в мгновение ока взвешено, три тысячи лир, следующая синьора, пожалуйста. На прилавке с инструментами — полная противоположность. Старик с морщинистым лицом обстоятельно, терпеливо и подробно объяснял крестьянину с натруженными руками, как работает прибор, о назначении которого Лиза не имела ни малейшего представления, не знала, что это такое и как оно называется — нечто прямоугольное, из железа, а сбоку что-то деревянное вращается. Прилавок очаровал ее, и ей так захотелось, чтобы здесь был Рихард — он был умелый, многое чинил сам и, конечно, получил бы большое удовольствие от инструментов. А интересно, увидел бы он, что над кассой у деревянной стойки до сих пор висит выцветший портрет папы Иоанна XXIII? Эти портреты висели здесь везде, во всех кухнях и лавках, итальянцы его любили, «L'altro non abbiamo in casa», — пренебрежительно говорили они о нынешнем, «polacco di Roma», как они его называли, «в доме у нас его нет». Следующий прилавок — ужасные пояса, портмоне, кожаные сумки. При них сидела женщина, которая не переставая что-то ела. Лиза ни разу не видела ее без бутербродов с ветчиной, миндальных рожков, пирожных с мармеладом, она ела и сушеную рыбу, и кусочки вяленой дыни, карамельки, куски пиццы, а однажды принялась грызть стебель ревеня. Если заинтересованные покупатели останавливались у стенда, она все равно продолжала есть, с набитым ртом называла цену, указывала жирными пальцами на пояса и сумки и опять жевала, даже когда выбивала чек и заворачивала покупку.
На следующем прилавке было все для дома: средства для мытья посуды и щетки, салфетки, венички для сметания мусора, швейные иглы, пряжа, наперстки, соли для ванны, заколки для волос, туалетная бумага. Здесь Лиза всегда что-нибудь покупала у сестер-близнецов, которые были похожи как две капли воды и носили жакеты и пестрые шали. Таких булавок с большими пестрыми стеклянными головками в Германии больше не делали, а пряжа была заплетена в косу, из которой приходилось с большой осторожностью вытягивать нитки нужного цвета. У сестер была собака со светло-серыми глазами, и Лиза мысленно обратилась к Рихарду: «Посмотри, у собаки светлые глаза».
Мужчина за прилавком с джинсами, джинсовыми юбками и куртками дружески кивнул ей, она недавно купила у него куртку для Рихарда на белой подстежке из меха ягненка; продавец рассказал ей, что как-то был в Германии, в Баден-Бадене, molto bello, очень красиво. Солнце светило прямо на озеро, и оно выглядело, как блестящая металлическая пластина. Только там, где плавали две утки, слегка плескалась вода, а так все было настолько тихо, будто озеро затаило дыхание. В воздухе дрожало марево, солнце припекало, а на небе было написано: все кончено! все кончено!