– Ты не сказал мне ничего такого, чего я не знала бы.
– Правда? Прошу прощения, я не хотел читать лекции. – Морган показал рукой в сторону Нижнего Ист-Сайда. – Вот сейчас пьяный отчим, разозленный отказом жены в сексе, душит ее трехлетнего сына. Тело он собирается сжечь в мусорной печи квартала, чтобы его не поймали.
Морган соскочил с перил и подбежал к другому краю площадки, махнув рукой в сторону Сентрал-Парка.
– Полиция до сих пор ищет тело полуторагодовалого ребенка туристов из Айовы, который якобы был похищен из коляски негром с безумными глазами. На самом деле ребенка забили до смерти родители и закопали в неглубокой могиле у себя на заднем дворе.
Повернувшись на пятке, как предсказывающий погоду шаман, Морган бросился в юго-западный угол.
– Лысеющий пассивный гомосек (тайный), из влиятельных политиков, непринужденно болтает с мрачноватым красивым молодым человеком в тихом музыкальном клубе в Вест-Виллидж. Мрачноватый красивый молодой человек за последние три года изнасиловал восемь стареющих геев. Тела он разрубал на части, заворачивал в пластиковые мешки и выбрасывал на пустых хайвеях.
Морган снова повернулся, как стрелка компаса к северу.
– В Гарлеме темная и вонючая однокомнатная квартира без света, воды, отопления, мебели, еды. В ней заперты восемь детей от девяти месяцев до семи лет, а их родители тем временем продают себя и друг друга за дозу крэка. – Он схватил платный бинокль на краю перил и завертел, как ребенок игрушку. От наслаждения даже на миг скрылись шрамы на его лице. – Господи, как я люблю этот город!
Убей его, идиотка! Не торчи, как течная корова перед быком – распори ему глотку от уха до уха!
Соня прикусила губу до крови. Голос Другой хлестал как бичи и скорпионы, но Соня отказывалась действовать. Столько лет она привыкала сопротивляться влиянию Другой, что это сопротивление стало автоматической реакцией.
* * *
– Ты встревожена, дитя. Что-нибудь случилось?
Морган вернулся на площадку и смотрел на Соню. Здоровый глаз казался озабоченным, но внимание Сони привлек его увечный близнец. Уже давно Соня перестала определять мысли и эмоции других лишь по простейшим внешним признакам, но в разум Моргана ей проникнуть было трудно – его умение ставить псионическую защиту было не хуже, чем у нее самой.
– Почему ты хотел встретиться со мной здесь?
– Хотел продолжить наш вчерашний разговор, дорогая. И чтобы на этот раз нас не стали так грубо прерывать.
– Между нами ничего не изменилось, Морган. Я тебя убью, что бы там ни было.
– Если так, почему ты меня не убиваешь прямо сейчас?
– Я... я просто сейчас не в настроении.
Морган прищелкнул языком:
– Ну, брось, дитя. Не оскорбляй меня такой неумелой ложью. Пусть ты злая девочка, но ты не глупая. У тебя рациональный ум, я в этом не сомневаюсь. Наверняка ты остановила руку, потому что поняла: твоя вендетта лишилась смысла?
Соня полыхнула на него сердитым взглядом, но отвернулась от вида его мертвого глаза.
– И почему ты решил, что можешь читать мои мысли?
– Отец знает свое дитя – даже такое талантливое, как ты. Между нами есть течение – разве ты его не чувствуешь? У нас с тобой симпатическая связь, такая, какой не было у меня ни с одним моим порождением. Мы – правая и левая рука, волна и берег, иньи янь.Мы одно – ты и я.
– Я совсем не такая, как ты!
– Ты пьешь кровь живых существ?
– Да.
– Тебе случалось получать удовольствие от чужой боли и страданий?
– Я...
– Будь правдива!
– Да, но они этого заслуживали...
– Считаешь ли ты людей слепыми невежественными овцами, увлекающими с собой в пропасть все творение в безумном стремлении к самоуничтожению?
– Не всех...
– Ты в точности такая, как я! Единственная разница – ты все еще цепляешься за свою призрачную человечность! Ты зачем-то вбила себе в голову, что людей надо жалеть и им завидовать, а не использовать их. Зачем тебе держаться идеалов, которые давно отбросила большая часть людей? Наш род не создает Зло – человечество делает это само. Мы, энкиду,и другие расы Притворщиков лишь манипулируем злодеяниями людей ради собственной пользы. Не мы придумали концентрационные лагеря нацистов или русский ГУЛАГ, поля смерти красных кхмеров или сербские лагеря изнасилований – но дураками мы были бы, если бы пренебрегли таким богатым источником... питания.
– Я никогда ни к чему такому не имела отношения...
– Правда? Тогда почему ты предпочитаешь проводить время в городских трущобах? Это ведь не только для маскировки. Разве ты не чувствуешь прихода каждый раз, когда рыщешь по гетто – и чем более криминальному, тем сильнее приход? Не чувствуешь ли ты себя живее, бодрее,когда охотишься в самых мрачных районах города? Конечно, ты себе говоришь, что охотишься там, где легче всего найти дичь. Но ведь это же еще не все? Далеко не все.
Он был прав. Она сама себе не хотела в этом признаваться, но сейчас отрицать не могла. Он будто бы знал ее – знал так, как никто другой. Эта близость и тревожила, и... возбуждала.
– Ты знаешь, каково быть одинокой, Соня? – Голос Моргана был тихим, но донельзя личным, будто они стояли у лесного озера на вершине небоскреба. – Ты знаешь, каково это – быть окруженной другими, но испытывать болезненное, страшное одиночество? Не боишься ли ты однажды исчезнуть в той пустоте, что держит твое сердце?
– Да.
Голос ее был так тих, что она даже не знала, произнесла ли она это слово вслух. Наверное, нет.
– Ничего ты не знаешь об одиночестве, – прошипел Морган голосом вдруг жестким и ржавым. – Даже представления не имеешь, что значит быть одиноким столетие или два! Стоять вне потока времени и видеть, как те, кого ты называл друзьями, конфидентами, любимыми, вянут и погибают, как осенние листья, знать, что сколько бы ни было у тебя слуг и наложниц, в конце концов ты останешься один. А самое страшное – когда наконец поймешь, что у тебя нет равных. Никто никогда не удовлетворит по-настоящему твою нужду, не бросит вызов твоим ожиданиям, не поймет, что тобой движет.
Люди, которых манит к нашему роду, – куда как мало стоящие спутники. Их тянет наша нечеловечность – чудовищность, если хочешь. Они любят нас за то, чем мы не являемся, а не за нашу истинную сущность. Даже самый талантливый и преданный ренфилд лишь немногим лучше комнатной собачки. Ты его переживешь и в свое время забудешь. Как может быть иначе?
Года сливаются в столетия, и тебе надоедает все и вся. Ничего не бывает нового, нет невиданного зрелища, нет неизведанного действия. И если не отвлекаться и не стимулировать себя, тобой овладеет Ennui. Вмешательство в дела людей – это сильный стимул, но и он в конце концов приедается. Вот почему я столько времени и сил затратил, пытаясь создать свою породу вампиров. Желание сделать своих потомков правителями Земли двигало мною, и это я не отрицаю. Но самое главное было чем-то занять себя, поставить себе новые задачи.