«Неужели ради этого стоило идти в коридор?» — удивился Никита.
«Ты не поверишь, — пристально посмотрел куда-то в пустоту отец, как если бы внутри одного мира ему открывались невидимые для прочих смертных двери, ведущие в другие миры, — но там действует коммунистический принцип: от каждого по способностям, каждому — по потребностям. Беда в том, — с недоумением уставился в пустой стакан, — что человек не всегда правильно оценивает свои способности и почти всегда преувеличивает потребности».
… — Пришли, — объявил негр, вталкивая Никиту Ивановича в просторное тускло освещенное помещение, напоминающее одновременно спортивный зал, морг и… храм. В углу у окна на круглом крутящемся стульчике (раньше такие устанавливали в барах перед стойками) сидел, как попугай на ветке, наводящий ужас на подлунный (постглобалистский) мир человек по имени (фамилии) Сабо.
Никита Иванович обернулся.
Дверь в которую его ввели, захлопнулась. Негр и китаец увели Малину в другое место.
Побледнев от страха, Никита Иванович медленно, как Вий (тому, правда, нечего было бояться) поднял веки.
— Здравствуй, Савва, здравствуй, брат, — произнес Никита Иванович. — Сколько лет, сколько зим? Сколько весен и осеней?
Савва молчал. Он смотрел на Никиту Ивановича, но как будто его не видел. Точнее — смотрел сквозь него, как смотрят на собеседников сумасшедшие, боги и… утомившиеся врачи-психиатры.
Савва сделался стопроцентно (металлически) седым, а некогда седая (сначала в виде пули, потом — кленового листа, а там и растопыренной пятерни) прядь была теперь светло-русой и пушистой, то есть такой, какими в молодости были волосы Саввы. Ни к селу, ни к городу Никита Иванович вспомнил анекдот про лягушку, которая прислала свою фотографию Ивану-царевичу. Не смотри, что на снимке я зеленая и в бородавках, — написала она на обратной стороне, — на самом деле я белая и пушистая. Никите Ивановичу хотелось верить, что и Савва на самом деле «белый и пушистый», что вот сейчас он спрыгнет со стула, они обнимутся, и все наваждения закончатся, все недоразумения разрешатся.
Но Никита Иванович знал, что наваждения не закончатся, а недоумения не разрешатся, потому что мир, в котором он имел честь существовать, как раз и являлся первоначальным (причинным) наваждением и недоразумением. Все прочие (вытекающие) наваждения и недоразумения были всего лишь следствиями.
Чем пристальнее вглядывался он в лицо Саввы, тем меньше понимал, постарел брат или нет? Вне всяких сомнений, он изменился. Савва как бы превратился в собственный (живой) негатив. Белое сделалось в нем черным, а черное — белым (но не пушистым). Поэтому казалось, что и постарел он выборочно, фрагментарно, неравномерно, как помешавшийся на сохранении молодости маньяк. У Саввы было относительно гладкое лицо с черепашьей сеткой морщин под глазами и какими-то пергаментными, шакальими, как будто он уже при жизни сделался мумией, ушами. В нем не было ни грамма лишнего веса, но при этом некая монументальная неподвижность, заторможенность присутствовали в его фигуре. Так, наверное, мог сидеть на стуле оживший памятник. С такой свинцовой легкостью, наверное, ходил по Луне отец. И одет Савва был как-то непонятно. В переливающийся (пуленепробиваемый, а может, огнестойкий?) комбинезон, из карманов которого, торчали… шприцы-пистолеты и скальпели, по всей видимости, новые инструменты, с помощью которых Савва исправлял (корректировал) действительность, как если бы она была живой плотью. Имелся у Саввы на поясе и обычный пистолет в кобуре на липучках.
Неужели, — испугался Никита Иванович, — он меня не узнал, плохи тогда мои дела. А еще он подумал, что они плохи и в том случае, если Савва его узнал. Наводящий ужас на подлунный мир, сделавший своей жизнью, своим ремеслом смерть человек вряд ли привержен родственным чувствам. Никита Иванович подумал, что если отец, пройдя коридор, оказался в конечном итоге на Луне, то Савва, похоже, решил шпицрутенами и нагайками (шприцами-пистолетами и скальпелями) прогнать по этому коридору всех (встреченных на своем пути) людей, чтобы в конечном итоге оказаться… где? Никита Иванович сам не понимал, почему ему кажется, что Савва уже стоит одной ногой в коридоре, откуда нет возврата? Это было странно, потому что если кто там и стоял, так это сам Никита Иванович.
Ему хотелось приблизиться, обнять Савву, но он боялся. До сих пор всегда, в любых обстоятельствах и ситуациях, Никита Иванович гордился старшим братом, однозначно брал его сторону. Сейчас (впервые в жизни) испытывал ужас и оцепенение, видя перед собой нового, вооруженного шприцами-пистолетами и скальпелями Савву (Сабо). Он даже подумал, что лучше бы Ремир в свое время повесил Савву, как собирался, на Красной площади под барабанную дробь.
А вдруг, — покосился Никита Иванович на сидящего в молчании, как попугай на жердочке, на высоком стуле Савву, — он считает, что я струсил, предал его, как некогда отец Предтечика?
…Никита покидал Россию в учрежденный (восстановленный) Ремиром «Юрьев день». Почему-то Ремир определил этим днем последний день февраля. Если прежде крестьяне могли покидать барина в день окончания полевых работ, накануне долгого зимнего отдыха, то отныне — в последний день зимы, накануне нового государственного праздника «Дня Ярилы», то есть Солнца. Перед этим неоязыческим, но все же признанном русской православной церковью праздником законопослушным гражданам надлежало посетить баню, дабы встретить светлый день не только в духовной, но и телесной чистоте. Чем-то вроде очищения, следовательно, (в масштабах страны) был и Юрьев день, когда добрые люди, радуясь жизни, нахлестывали себя вениками в бане, а разная нечисть, изрыгая хулу, уползала из России.
Как, к примеру, Никита.
А еще раньше — отец.
Хотя тот, в отличие от Никиты, покинул Россию не в Юрьев день и отнюдь не вынужденно. Никто особенно его не преследовал. Фельдегерь не доставил ему на дом конверт с государственным гербом России, запечатанный сургучной — с президентским штандартом — печатью. В конверте мог оказаться чек на тысячу новых рублей, выигрышный лотерейный билет, свидетельство о собственности на недвижимость — квартиру, загородный особняк, приморскую виллу. Но мог и абсолютно чистый, светящейся белизной, лист, означавший, что адресат должен немедленно исчезнуть с лица земли. Что отныне (в сердце президента, а, следовательно, и России) он — чистый лист.
Никита оказался одним из первых получателей «чистого листа». Тогда, впрочем, это еще не означало неминуемой смерти. Можно было выбирать между смертью и изгнанием. Позже (по слухам) получателю «чистого листа» оставлялся всего час жизни, в который он должен был выбрать способ и уйти из жизни. Иногда — как проявление президентской милости — фельдегерь вручал адресату пистолет с единственной — серебряной — пулей. Президент верил в то, что все, кого он освобождает от жизни — не люди, но оборотни.
Как бы там ни было, — подумал Никита Иванович, — насчет Саввы президент не ошибся.
Время можно было уподобить уникальному оптическому, выявляющему скрытые (неразличимые для современников) сущности, прибору. Прежние демоны представали в нем китами, держащими мир. Прежние ангелы — акулами, грызущими хвосты этим самым китам. То, что однозначно представлялось добром, оказывалось самым что ни на есть злом. И наоборот.