Антхрист мог доказать все, что угодно.
Вот почему Христос был Богом, абсолютным смыслом которого была бесконечная любовь, а Антихрист — распространяющейся (летящей) во все стороны Вечностью при видимом отсутствии абсолютного смысла. В самом деле, не считать же за таковой такую мелочь, как приобретение власти над человечеством?
Дело было в другом.
В чем?
Никита не знал.
Он был вынужден признать, что человеческое сознание организовано, скорее, по образу и подобию Вечности при видимом отсутствии абсолютного смысла, нежели Бога, абсолютным смыслом которого была бесконечная любовь.
Теперь он (опять как в свете молнии, как будто жил внутри перманентной грозы) вдруг понял, почему (если верить матери) вознамерилась утопиться богиня Сатис. Она устала от несчастий своих детей. Родовые муки (отход вод) длились вечно, в то время как все прочее, во имя чего она терпела муки, а именно, жизнь — было стремительно, если не сказать, торопливо-, суетливо-конечно. Выходя из родовых вод, человек начинал дышать воздухом, который был полон несовершенства и, следовательно, сам становился объектом (субъектом?) несовершенства. Чтобы, пройдя назначенный путь, вернуться в уже иные прохладные воды, которые есть (Господа) любовь, и там — в этих водах — обрести иную — более совершенную — жизнь?
Если это и впрямь было так, то Сатис нечего было печалиться, так как логический круг был замкнут.
Или все-таки разомкнут?
Никита понял, что не увидит (как в свете молнии) ответа.
Между резервуарами двух прохладных вод лежала тайна (Бермудский треугольник), в котором то, что, казалось бы, не могло исчезнуть никогда, исчезало невозвратно, а что-то возникало совершенно неожиданно и, более того, начинало править миром. Проще всего было назвать эту тайну смертью, но это было бы слишком простым объяснением. Никита подумал, что речь идет о слитном (вопреки всем мыслимым законам) существовании жизни и смерти, вот только непонятно было, кто, собственно, должен объяснить, где жизнь, а где смерть, кто должен был отделить овец жизни от козлищ смерти? Принципиальная непознаваемость нового мира, о котором говорил отец, следовательно, заключалась в пронизанности его (на манер метастазов?) смертью, то есть фрагментами, сегментами, секторами и т. д. бытия, где действовали правила, против которых живые люди были бессильны, ибо победить их можно было только «смертью смерть поправ», что, как известно, за всю историю удалось сделать одному-единственному существу во Вселенной.
Воистину, сознание наполняло жестокий мир романтическим содержанием, но романтическое содержание не могло смягчить жестокий мир.
«Если есть бог самоубийства, — вдруг произнес, глядя в серый (антиводу?) телевизионный экран Никита, — значит есть и бог выбора, бог свободного выбора, который склоняет человека к тому или иному решению».
«А может даже специально ставит человека перед необходимостью выбора, то есть навязывает ему этот выбор», — продолжил отец, глядя на Никиту с неожиданной симпатией и даже с некоторым облегчением, как если бы Никите было лет пять, и он все эти годы молчал (как, собственно, и было, правда, до четырех лет), но вдруг сразу заговорил хоть и корявыми, но законченными по смыслу предложениями.
«Имя ему Енот», — вдруг весело подмигнул Никите Савва, плеснул ему в стакан красного вина.
«Енот? — Никита подумал, что брат над ним издевается. — Почему не… Никодим?»
Он сам не знал, откуда взялся этот Никодим и чем, собственно, плох Енот, о котором он мгновение назад, как говорится, ни сном ни духом.
«Никодим ходит там, где никто не ходил, — усмехнулся Савва. — Это, естественно, не тот енот, из которого шьют шубы, который полощет в прохладной воде пищу, одним словом, не енот-полоскун и даже не енотовидная собака, а… другой Енот. Ремир тоже слово древнее, но в современном русском, случайно, производное от “революция” и “мир”, а может “мировая революция”. Так и Енот. Совпадение звуков, не более того. Впрочем, если хочешь, зови его Енотом Никодимом, или Никодимом Енотом, я думаю, он не обидится».
«А Енотом Никодимовичем?» — Никите было не отделаться от мысли, что проникшая в кухню Вечность раздвинула не только пространство, но и время, что они с братом опять идут по вечерней ялтинской набережной, и люди (в особенности же девушки) смотрят на них с нескрываемым отвращением. Они всегда смотрят с отвращением на тех, кто забегает вперед, подумал Никита.
Савва совершенно точно забежал.
Единственно, непонятно было, вернулся ли он туда, где все (большинство), или остался в этом «впереди».
«Хоть Енотом Дельфиновичем», — невесело ответил Савва.
«Енот Никодим спит один», — ни к селу ни к городу добавил отец.
Возникла пауза. Нелепое добавление сообщало нелепому обсуждению нелепого вопроса еще большую нелепость.
Никите захотелось крикнуть брату, что он будет с ним до конца, но он промолчал, потому что в последнее время его любовь к Савве уже не была слепой. Она (любовь) как бы перешла в новое качество, позволяющее подняться над рекой общей крови да и увидеть, что река течет не туда.
Хотя, кто знал, куда ей течь?
«Сынок, — встревоженно произнес отец. Никита увидел, что бутылка водки в углу стола почти пуста. — Не все так просто с этими ребятами — Ремиром и Енотом. — Глаза у отца были совершенно стеклянными, на лбу дрожали капли пота, как если бы он только что вышел из бани. Он (точнее его сознание) и вышел(ло). Из странной бани, где смешались водка и Вечность. В сущности, подумал Никита, водка и Вечность дополняют друг друга, хотя, конечно, они далеко не равноценны. Про водку, в принципе, можно сказать, что она — Вечность. Про Вечность, что она водка — нет.
Впрочем, мысль эта не очень понравилась Никите. Она определенно появилась не в свете молнии. А если и в свете молнии, то… в жидком, сорокаградусном. И не у Никиты, а у отца. Но, видимо, мысль была размашиста, а потому ее тень, как если бы она была огромной птицей, накрыла Никиту. Вообще, в дельте (низовьях, верховьях, разливе?) реки общей крови происходили странные вещи. — Сынок, — повторил отец, схватив его за руку, как будто Никита собирался убежать, — этот Ремир — бог не только и не столько самоубийства, но… и, так сказать, отсроченного самоубийства, то есть бог действий, которые приводят впоследствие как отдельных людей, так и целые общества, страны, цивилизации к… исчезновению… Вот они-то — Ремир и Енот — и раздлбают нашу несчастную Россию, а там и весь мир, хотя, конечно, никто об этом никогда не узнает»… — как конь всхрапнул, свесив седую с прилипшей ко лбу челкой голову на грудь.
Никита подумал, что вполне возможно, отец произнес этот монолог… во сне перед другими людьми, находясь во власти иной системы пространственно-временных и, следовательно, логических координат. Ему хотелось спросить у отца, победа какого из двух мифических зверобогов — Ремира или Енота — предпочтительнее? Но тот бы скорее всего его не услышал.