По мнению брата, так называемое мироздание «лепилось», в сущности, из ничего (подручного материала) и воли, обретающей в определенные моменты волшебные свойства философского камня, посредством которого свинец превращается в золото. Так и воля реорганизовывала мироздание, позволяла решать поставленные задачи, добиваться намеченных целей. «В основе мироздания, — помнится, говаривал старший брат Никиты Ивановича Савва, — лежит простая, но, как правило, совершенно невозможная мысль».
Никита Иванович подумал, что в его сегодняшнем случае — это мысль, что бомж есть бомж, а не киллер, как он был уверен до сих пор. Бомж просто завтракал на лестнице и не имел ни малейшего отношения к самонаводящейся стрелке с ядом, установленной в листьях фикуса, по всей видимости, ночью. Воистину это была простая, но совершенно невозможная мысль. Единственно, непонятно было, зачем неведомые люди городили смертельный (в ветвях фикуса) огород, когда могли всего лишь забрать из почтового ящика уведомление. По всей видимости, они хотели решить вопрос кардинально, ликвидировав не следствие (бандероль), но причину (адресата).
Никита Иванович сам не заметил, как вновь оказался на лестничной клетке вблизи смертоносного фикуса. На сей раз, растение вело себя вполне миролюбиво. Никита Иванович вроде бы даже ощутил исходящую от деревца симпатию. Он сам держал на подоконниках герань, слоновое дерево, лесной папоротник. Растения были единственными живыми существами в его квартире. Никита Иванович не сомневался в том, что общение между ними и человеком не только имеет место, но протекает неустанно и весьма конструктивно. Только вот результаты его и следствия человеку не всегда ясны.
Превозмогая отвращение, Никита Иванович опустился на колени, тщательно обнюхал ступеньку, где сидел бомж. Если это был профессиональный киллер, он, естественно, не мог вонять, как бомж. Такую вонь сходу не нагуляешь. Тем более что у объекта (Никиты Ивановича) не было шансов принюхаться к (мнимому?) бомжу.
Ступенька маханула живейшим (подделать было невозможно!) дерьмом, многослойной мочой, немытым с гнойными пролежнями телом, приклеившимися к гнилым грибковым ступням носками, тухлой капустой, чудовищной рыбой, даже явственный запашок самого крепкого и дешевого в великом герцогстве напитка — «Tuzemsky rum» — уловил Никита Иванович в отвратительном, как жизнь без смысла, воли и перспектив, букете. У него отпали всякие сомнения: тут сидел самый натуральный бомж!
А где один, подумал Никита Иванович, скосив глаза на часы, там и два. Бомжей можно было уподобить грибам, прорастающим сквозь асфальт, просачивающейся сквозь дамбу воде, проникающему во все щели дыму. Следовательно, не могло быть ничего удивительного в том, что следом за первым из подъезда (Никита Иванович не сомневался, что за подъездом присматривают) выйдет второй.
Преображение в бомжа доставило ему странное мрачное удовольствие. Несмотря на относительно устроенную жизнь и опрятный вид, внутренне Никита Иванович давно считал себя бомжом, но бомжом, так сказать, в умственной, философской, а не в физической, бытийной ипостаси. Настоящие бомжи вызывали у него неподдельный жгучий интерес, какой вызывает у человека то, что могло (должно) было с ним случиться, но по какой-то причине (пока?) не случилось.
Он сам удивился, как сноровисто (словно резервист в военную форму), переоделся в широченные черные с прилипшими перьями штаны, растянутую вязаную в засохших пятнах кофту, натянул на голову цвета хаки панаму с извилистыми полями — она была незаменима, когда Никита Иванович в дождь ловил во Влтаве рыбу.
Из зеркала на Никиту Ивановича смотрел не просто бомж, но презирающий человечество бомж. Такие бомжи, подумал Никита Иванович, сообщая лицу более приличествующее — заторможенно-животно-обреченное — выражение, не задерживаются на этом свете.
Бомж и достоинство — вещи несовместные, как гений и злодейство.
Отодвинув от стены диван, Никита Иванович, подобно (пожилому) щенку в падали, вывалялся в плотно покрывшем пол сером мху. Сколько себя помнил, он неустанно боролся с пылью. Но пыль (неустанно же) выходила из этой борьбы победителем. Особенно славно смотрелись свисающие из-под панамы, пропыленные седые клочья волос. Воистину, с грустью отметил Никита Иванович, тонка, неразличима грань между добропорядочным обывателем и бомжом, по крайней мере, у меня.
Можно было трогаться в путь.
И Никита Иванович чуть было не тронулся, но, к счастью, вспомнил, что бомж без поклажи — все равно, что черепаха без панциря. Подходящая (из синтетической, не знающей износа, мешковины) сумка отыскалась мгновенно, как будто ожидала своего часа, и наполнил ее Никита Иванович не абы чем, но крайне необходимыми для бездомной жизни вещами. Драный плед, зимняя шапка, рукавицы, резиновые сапоги, тесак, алюминиевые миска, ложка, полиэтиленовые мешки, газеты, банка просроченной свиной тушенки, полбутылки «Tuzemsky rum».
Никита Иванович хоть сейчас был готов на набережную Влтавы, где в каменном кружеве мостов среди крытых галерей вблизи оборудованных и диких пляжей обитала колония так называемых «речных» бомжей, которые плодились и размножались там, на манер безпозвоночных червей неполовым путем. Иначе как объяснить, что число их все время увеличивалось, в то время как средняя продолжительность жизни неуклонно сокращалась? Сыскалась и такая крайне необходимая вещь, как лыжная с острым наконечником палка, незаменимая для работы внутри мусорных контейнеров.
И последнее, о чем подумал Никита Иванович перед выходом из дома: запах. Если он оказался таким умным, то почему, собственно, те, кто замыслил его убить, должны быть глупее?
…Никита Иванович вдруг вспомнил, как много лет назад, когда он жил в Москве и с великим трудом заканчивал девятый (почему-то именно тогда случилась заминка, дальше Никита Иванович учился, как Ломоносов) класс, родители определили его на частные уроки к преподавательнице английского, чтобы он сумел сдать переходной экзамен. Преподавательница жила с полупарализованной мамой, у которой, как понял Никита, были сложности с опорожнением кишечника. Никита сидел с преподавательницей на кухне, а из ванной, (именно туда, а не в туалет) вкатывалась мама в никелированном на колесиках кресле, доносились глухие ее стоны. «Мама, — чуть ли не каждую минуту подбегала к двери преподавательница, — получилось?» Не хотел бы я мыться в такой ванне, помнится, думал, отвлекаясь от английского, Никита. Видимо, его появление благотворно действовало на маму. С каждым его приходом стоны становились тише, а в последнее занятие, так и вовсе что-то напоминающее песенку донеслось из ванной.
Никита благополучно сдал экзамен, перешел в десятый класс, как вдруг в сентябре преподавательница позвонила ему сама, предложила продолжить занятия. Удивившись, Никита сказал, что в этом нет никакой необходимости.
Она предложила заниматься… бесплатно.
«Наверное, она в тебя влюбилась», — предположил старший брат Савва.
«Точно, влюбилась!» — горячо поддержала его Роза Ахметовна — тогдашняя сожительница Саввы — подбирающаяся к сороковнику татарка неясной профессии и с сомнительным прошлым.