Видимо, ближе к двенадцати фантазия Саввы начала иссякать. А может, начал поджимать бюджет, слишком уж он размахнулся в предыдущих секторах.
Десятый час был исполнен в стиле «фэнтази», напоминал виртуально-магический аттракцион в (дорогом) Луна-парке. С одной стороны этот час представал ничем, светящейся, как экран без изображения, пустотой, с другой — всем, чем угодно. Светящаяся пустота, как некая праматерия, была готова исполнить любой мысленный заказ, принять любое содержания Это был час-клип, час-ТВ-ролик, час исполнения желаний, точнее реализации материальной составляющей сознания, наполнения конкретным содержанием проносящихся как поезда в тумане потаенных и не сильно потаенных мыслей… о чем? Никита знал о чем: о деньгах — краеугольном камне земной цивилизации и (увы!) человеческой жизни. Десятый час, таким образом, был чем-то вроде зеркала, где можно было увидеть (поймать) отражение собственного глубинного (не зависящего от произносимых по этому поводу слов и сделанных по этому поводу умозаключений) отношения к краеугольному камню земной цивилизации и человеческой жизни. Один ответ как бы давался сразу на два вопроса: сколько ты хочешь и что ты видишь?
Не сказать, чтобы Никите во что бы то ни стало хотелось получить ответ на эти вопросы. Он бежал от этого ответа, потому что… скажем так, подозревал, что ответ не тот, какого ему хотелось. Иначе, с чего это Никита, наблюдая, как Савва, допустим, протягивает сотенную из окна стоящего перед светофором джипа нищей, энергично осеняющей себя крестным знамением, бабуле, или дает официанту в ресторане долларовую десятку «на чай», испытывал острое чувство, что это из его кармана Савва вытащил эту сотенную и эту десятку, что это ему, Никите, сотенная и десятка пригодились бы куда больше, нежели мнимо религиозной, промышляющей у светофора бабуле, плутоватому обсчитавшему их официанту.
Никита неимоверным усилием воли «погасил» роящиеся в голове лихорадочные мысли, чтобы (по возможности) отстраненно (без перехода на личности) разглядеть этот самый неуловимый десятый час.
И ему это удалось. Ибо, по всей видимости, пусть даже невнятно, мысленно сформулированное желание «заказчика» являлось для неуловимого «часа-исполнителя» законом.
Правда, как-то не вполне четко разглядел Никита, как если бы там, внутри часа стоял неяркий осенний солнечный день, а Никита смотрел бы на него, допустим, сквозь стекло дачной веранды, сквозь стакан с золотистым вином, или — сквозь чистую воду — плавая среди мальков и водорослей в прогретом с песчаным дном озерце, а может, сквозь прозрачно-радужные стрекозиные крылья.
Одним словом, ранняя осень — именины солнца, яблок и звезного неба — любимейшее Никитой время года длилось (похоже вечно) в десятом часе.
В следующее мгновение Никита разглядел там летающие, как и положено ранней осенью, паутинки, которые при более пристальном рассмотрении предстали… разноцветными и разноформатными денежными купюрами всех стран и народов, включая уже и канувшие в Лету. То радужную гравированную купюру с Екатериной Второй ловил взгляд, то небрежную оккупационную со свастикой марку для восточных территорий Великого Рейха, то советские — с Ильичем в белом кружке — нэповские червонцы. Эдакими дубовыми (в смысле крепкими) листьями скользили среди трепетных купюр пластиковые карты, как желуди летели вниз, видимо, деньги будущего — рогатые электронные чипы, которые предполагалось, как в мобильные телефоны, вставлять в… кошельки?
Купюры, карты, чипы, акции и облигации, иные гербовые с водяными знаками и без оных ценные бумаги закручивались в подобие вихря. В центре вихря, в самом «оке тайфуна» (если, конечно, можно так назвать медленное танцевальное кружение) Никита увидел человека, как бы сотканного, составленного из разноцветных купюр, карт, чипов, акций и ценных бумаг с водяными знаками. У него не было ярких индивидуальных черт, то есть это был как бы человек «вообще» и вместе с тем он был исполнен немыслимого света и обаяния. Никита не знал, кто он и что он, но уже любил этого человека, был готов выполнить любую его просьбу. Он понял, почему душными летними ночами мотыльки, жуки и прочие насекомые летят на свечи и лампы. Прорезающий тьму свет, как обаяние денежного человека, сильнее инстинкта самосохранения, сильнее страха. И Никита уже ощущал себя мотыльком, летящим навстречу… чему?
Он обратил внимание, что у человека две руки. Одна — живая, прилежная, необычайно проворная, которой этот человек мог практически (и фактически) абсолютно все. Другая — сухая как ветка и одновременно острая как лезвие бритвы, если, конечно, ветку можно уподобить лезвию бритвы. Этой рукой загадочный человек сушил (срезал под корень) все, к чему прикасался. Точнее, не сушил, не срезал под корень, но превращал разного рода нематериальные (то есть, существующие в воображении потенциальных творцов) вещи — ненаписанные романы, несочиненные симфонии, несделанные научные открытия в… эти самые кружащиеся в медленном вихре, как в танце, деньги, которые уходили… в землю, тогда как ненаписанные романы, несочиненные симфонии, несделанные научные открытия, подобно бестелесным ангельским сущностям поднимались в небо, где приходовались, складировались, сохранялись (на floppy дисках?) до лучших времен.
Таким образом, деньги протягивали живую руку всякому делу, заставляли жизнь бежать скорее и веселее, одновременно (сухая ветка-лезвие) высасывая из этой самой жизни душу, набивая ее, как таксидермист чучело, (ценной) бумагой.
Чем дольше Никита размышлял над сущностью десятого часа, тем очевиднее становилась ему скрытая (термоядерная) мощь этого часа, невозможность превозмочь его ни в большом (на уровне социального эксперимента), ни в малом (на уровне отдельной личности). И тем очевиднее ему становилась собственная усталость, как будто Никита вобрал в себя всю усталость народа, сверх всякой меры намыкавшегося с этими часами. Никита подумал, что единственная возможность для народа выжить — не заметить, пройти мимо этих часов. Но он знал, что так не будет. Народ, как жертвенного быка (корову?) подведут мордой к часам и заставят выбрать какой-нибудь час.
«Его зовут Енот, — сказал Савва, кивнув на обитающего внутри десятого часа человека без свойств. — Сдается мне, он тебе нравится».
«Так ведь и тебе тоже, — ответил Никита. — Как может не нравится человек, обладающий… всем?»
«Как хруст новеньких купюр в кармане, — задумчиво произнес Савва. — Как непустой бумажник из дорогой кожи с золотой монограммой. Да, — вздохнул, — он мне нравится. Но я готов превозмочь свою симпатию ради»…
«Ради чего?» — спросил Никита, хотя, собственно, ответ был известен.
«Ради того, что первичнее и важнее денег», — ответил Савва.
«То есть?» — воскликнул Никита.
«Воли Божьей, которую я ощущаю как свою, — посмотрел куда-то в сторону Савва. — В новом мире не будет денег».
Это был не тот ответ.
«Как ты думаешь, — вдруг спросил Савва, — Бог когда-нибудь спит? И если спит, то видит ли сны? И если видит, то какие?»
«Ты хочешь сказать, что наша реальность — сон Бога?» — мысль показалась Никите интересной, но опасной. Она свидетельствовала, что безумие Саввы многоступенчато, многоуровнево, глубоко эшелонировано и чрезвычайно мобильно. В сущности, его безумие представляло собой целый мир, и единственное, к чему стремился Савва — подчинить ему окружающий мир. Если были «бич Божий», «карающий меч Господень», «невесты Господа» и Господа же «псы», отчего не быть и «сну Господню»?