Сама церемония началась около десятого часа, а кончилась около полудня. Ехали сперва три маршала в ряд, а за ними шли гренадеры от гвардии, с перьями. Вдевять рядов, около ста человек, шли разные придворные служители преставившейся великой княжны, попарно, а замыкали шествие снова два маршала. Следовали в процессии также певчие, не прекращая пения, диаконы, которых было несколько сот, попы, которых было около четырехсот, архимандриты, архиереи. Три знатные персоны несли кавалерию Св. Екатерины, другие же три – императорскую корону на золотой подушке, а потом везено было тело под золотым, шитым со многими кутасами балдахином, везенным восемью лошадьми, обшитыми в черные аксамитовые капы, с приложенными на челах и боках императорскими гербами; а близ всякого коня по одному человеку из знатных шло, также и около балдахина, придерживая с кутасами шторы. Балдахин снизу был укрыт посеребренным муаром, а поверх покрывала стоял серебряный гроб с телом.
Когда балдахин поравнялся с Богоявленским монастырем, то из него вышел император и пошел за гробом. Под руки его величество вели барон Остерман и князь Алексей Григорьевич Долгорукий; за государем шла принцесса Елизавета, лицо которой было закрыто черным флером с долгим шлейфом. Под руки эту великую княжну, которую теперь называют цесаревной, то есть наследной принцессой, вели Иван Гаврилович Головкин да князь Черкасский, потом шли дамы, двадцать одна пара, также в траур убранные и завешанные черными флерами с должайшими шлейфами; заключали все шествие три маршала и рота гренадеров Семеновского полка. Полки стояли от слободы до Кремля и в Кремле от монастыря девичьего Вознесенского, и когда туда принесено было тело, то все дали бегучий огонь трижды; во время же хода с пушек били поминутно.
Погребли великую княжну Наталью Алексеевну в Стародевичьем монастыре, в старой соборной церкви, рядом с могилами Софьи Витовтовны, Марии Тверской и Софьи Палеолог. Здесь также погребались прежде почти все великие княжны, царицы и дочери русских царей.
Так завершилась печальная церемония. Вы, ваше преосвященство, должны были обратить внимание, что императора на погребении сестры под руку вел не кто иной, как князь Алексей Долгорукий. В этом я усматриваю символ того места, какое занимает ныне при государе не только вся фамилия Долгоруких, но и лично этот человек.
Что происходит, спросите вы? В государственных делах по сравнению с прошедшим донесением мало что изменилось. Верховный совет не собирается, великий канцлер Головкин страдает подагрой, Остерман в отчаянии и оттого болеет; князь Алексей Долгорукий постоянно с царем, а князь Василий Долгорукий, на коего мы делаем ставку, сами знаете какую, занимается только интригами внутри своего семейства. Он находит удовольствие видеть дела в дурном положении.
Впрочем, есть немало людей, которые говорят царю, что народ ропщет на дурное поведение Долгоруких, на то, что они дают государю дурное направление и пр. Нужно опасаться, что его величество, одаренный довольно решительным характером, может принять какую-нибудь решительную меру, которая произведет совершенное изменение в здешнем правительстве.
При такой неурядице здесь может случиться все, может даже случиться что-нибудь и вредное достоинству короля, моего государя, потому что этот народ, раз выведенный из себя, не пощадит никого; злоба против иностранцев всеобщая; народ не замедлит напасть на наши дома, и мы рискуем не только пострадать, но и погибнуть. Я готов пожертвовать собой по воле моего государя, но я считаю своим долгом довести об этом до сведения его величества для надлежащего с его стороны решения, считая нужным прибавить к этому, что я делаюсь совершенно ненужным в России, где достаточно иметь одного резидента или секретаря, на которого можно возложить небольшое число дел, какие могут встречаться здесь, судя по состоянию этого двора. Однако меня весьма обрадовала полученная от вас весть о том, что дон Хорхе Сан-Педро Монтойя готов выехать в Москву для несения службы при нашем посольстве в качестве нового посольского секретаря. Не припомню, чтобы я был знаком с этим молодым человеком, однако пребываю в надежде, что описанные вами достоинства его будут вполне соответствовать действительности и он сможет справиться с порученными ему делами».
Собирались недолго. И все Долгорукие, и прислуга были привычны к частым переездам из Москвы в Горенки и обратно, могли собраться вмиг, узлы и сундуки частенько стояли неразобранными, чтобы можно было сразу подхватиться – и в путь. Вот как в этот раз. Конечно, дочери начинали суетиться из-за нарядов, дескать, вот без этого нового роброна я в путь ни за что не тронусь, однако у Алексея Григорьевича на сие был всегда разговор короткий и убедительный: заушина, оплеушина, подзатыльник или пинок. Впрочем, нынче он был как никогда долготерпелив, и Екатерина всецело отнесла это на счет новой родственницы. Он даже позволил дочери с Дашей выехать не вместе со всем государевым поездом, а отдельно, попозже, – не прежде, чем будут самым тщательным образом уложены все сундуки с девичьими нарядами.
Поскольку Даша была, что называется, голая и босая, пришлось подобрать для нее вещи из сундуков сестер Долгоруких. Сундуки те были, как говорится, бездонные! Однако Елена так не считала. Ее наряды гораздо больше подошли Даше, чем Екатеринины, которая была и ростом пониже, и станом потоньше, а поскольку Алексей Григорьевич решил, что жена и младшая дочь на сей раз не поедут в столицу, то добра в Елениных сундуках изрядно поубавилось. Собственно, Екатерина дала новой родственнице лишь серый пуховый платок, тонкий, что паутинка, но очень теплый, да пару рубах – предпочитая носить шитые зарубежными белошвейками, рубахи домашнего шитья она не любила. Так же как и серый платок – цвет этот ей был не к лицу, ничего серого она не носила. А Даше он очень понравился. Да и рубахи она нашла очень красивыми, особенно одну, кайма на которой была вывязана тончайшим кружевом с петушками и крестиками. Даша ее немедленно надела. Точно такой же рисунок был на подзоре ее девичьей кровати в родимом доме. И вязала тот подзор матушка родимая…
Даша изо всех сил сдерживала рыдания. У нее еще горели глаза от слез после прощания с Волчком, после того, как долго диктовала писцу послание к брату Петру, объясняя все, что с ней приключилось, как бы вновь переживая страшные события. Но, по свойству всякой молодой натуры, она не могла долго думать о печальном, невольно пыталась приспособиться к новому повороту жизни, как бы понимая: теперь она живет среди Долгоруких, а, по пословице, по какой реке плыть, ту и воду пить! Ежели грубее и прямее: попала собака в колесо – хоть пищи, да беги. Или еще точнее: с волками жить – по-волчьи выть… Ей не хотелось огорчать Елену, не хотелось заводить врагов среди родни, неловко было уже то, что она вынуждена бегать в сарафане, взятом взаймы, так еще и платьями, и сорочками, и корсетами, и обувью разодалживаться! Конечно, все это было красоты необыкновенной, Даша и вообразить раньше не могла, что можно этак вот одеваться, и все же…