Ох, морока… Лишь пообещав выдрать Федьку до полной потери сознания, Лопухин заставил его начать поиски коробки, которая, конечно, оказалась засунутой в сущую чертову задницу. Все это время Кейт и Остерман сидели молча, с терпеливыми улыбками на лицах.
Ну вот, наконец-то! В одном из сундуков сыскалась коробка, но открыть ее Кейт не позволил: выхватил из Федькиных рук, залюбовался тонкой, белой, напоминающей паутинку резьбой, которая украшала крышку.
– Как сказал бы мой приятель де Лириа, клянусь кровью Христовой, что никогда в жизни я не видывал ничего подобного! И если такова коробка, могу себе представить, каковы должны быть сами фигурки!
Кейт затаив дыхание отколупнул ногтем крючочек, на коем держалась крышка, откинул ее… и в то же время выражение восхищенного, трогательного, почти детского ожидания на его лице сменилось несказанным изумлением.
– Как… что это? – воскликнул он, глядя на Остермана, словно приглашая и его тоже разделить это недоумение. Андрей Иванович приблизился, заглянул в коробку – и, очевидно, тоже не поверил своим глазам, которые просто-таки полезли на лоб.
«Да что там такое? Может, кто-то спер шахматы, может, коробка пуста?»
Степан Васильевич вскочил с кресла, в котором только что упокоился, удобно пристроив на спинке ноющую голову, а на подлокотник – руку, ушибленную давеча при падении с кровати, и тоже заглянул в коробку.
Нет, все тридцать две шахматные фигурки, как одна, лежали на своих местах. Белые изображали воинов государевой армии, царя с царицею, ну а черные – шведов да татар вперемежку. Белое, черное… и еще что-то ярко-синее мелькнуло вдруг в коробке. Что такое? Степан Васильевич тупо уставился на изящный флакончик с золотой крышечкой. Отродясь не было у него такой вещицы. А впрочем… где-то он уже видел этот флакон. Ну конечно! Именно его показывал Кейт при первой встрече. Какой-то был налит в него яд… или лекарство… название диковинное, Степан Васильевич и позабыл уже.
Как этот флакон попал в коробку?
– Что это значит? – послышался голос Кейта, и, взглянув на гостя, Степан Васильевич поразился изменению его лица. Теперь оно было суровым, обвиняющим. – Как сюда попал флакон с тинктурой моруа? Я полагал, что его украл у меня неизвестный злоумышленник, а оказывается… Извольте объясниться, сударь!
– Стой, стой, кому говорят! – раздались незнакомые мужские голоса. – Жить надоело, сволочь? Стой!
Снова грянул выстрел, потом другой. Карета содрогнулась.
– Дурак! Чертова сила! – надсаживались мужские голоса. – Не стреляй в карету! Заденешь кого не надо – я тебя тогда!..
Дальше Екатерина не слышала: ее резко перекатило по полу – испуганные грохотом кони заметались, а кучер почему-то ничего не делал, чтобы сдержать их.
– Держи коней, – завопил кто-то. – Как бы не опрокинулся возок!
Кто-то схватил Екатерину за плечи и начал тянуть вверх, пытаясь поднять, посадить. Она с трудом приоткрыла затуманенные глаза и увидела совсем близко встревоженное лицо Даши.
– Катюша, ты жива? – спросила та шепотом, и Екатерину почему-то не обидело это обращение, хотя вообще-то она терпеть не могла имя «Катюша», ужасно злилась, когда ее так называли.
– Что это? – с трудом выговорила Екатерина.
– Не знаю. Кажется, на нас напали. Они стреляли… о Господи!
Карету снова тряхнуло, повело в сторону. Истошно ржали кони.
Екатерина глянула на Дашу дикими глазами и, к своему изумлению, обнаружила, что та, хоть и встревожена, однако держится спокойно, не бьется в истерике, не плачет. Сама же Екатерина не могла скрыть страха. Вот попалась так попалась! Ходили слухи, что в лесах вдоль большой дороги собираются шайки, грабят, а то и убивают прохожих-проезжих, оттого в путь обычно пускались по нескольку человек, повозки и телеги составляли целый обоз, к которому не всякий осмеливался подступиться. Долгорукие всегда путешествовали под надежной охраной своих гайдуков, а если ехали с государем, тут вообще стражников было больше, чем путешественников. И в тот именно раз, когда Екатерина поехала одна… Как мог, ну как мог отец это допустить, что это ему в голову взбрело, что оставил дочь без всякой охраны? Теперь их ограбят, а то и убьют, да небось сначала надругаются…
Быть изнасилованной каким-то грубым мужиком, а потом он же еще и придушит?! Мысли беспорядочно заметались, Екатерина в ужасе вскинулась, теряя разум от страха, но Дашины руки вдруг сильно сжали ее плечи, серые напряженные глаза встретились с синими – до смерти испуганными.
– Очнись! – приказала Даша. – Не время голову терять – потом не найдешь. Давай-ка за мной.
Она поползла на коленях, придерживаясь за сиденья, потому что карета застыла в нелепом положении, изрядно завалившись набок. Наверное, она зацепилась за какую-нибудь коряжину, за ствол поваленного дерева, за выступивший корень, в конце концов, оттого только дергалась, будто умирающий в последних судорогах, но не трогалась с места. Дергали ее перепуганные кони, которые пытались бежать, но не могли. Одна дверца кареты была обращена чуть ли не к небесам, другая кренилась к земле. Постепенно до Екатерины дошло то, что, должно быть, сразу смекнула Даша: шум слышен только с одной стороны, а с другой тихо, наверное, там никого нет. И если удастся выскользнуть из кареты и убежать в лес…
Платье, слишком пышное, с обширными фижмами [19], мешало двигаться, застревало между сиденьями. Екатерина представила, каково ей будет в этом платье бежать по лесу, – и чуть не заплакала от отчаяния. А туфельки на тонкой, мягкой подошве?! Да она и шагу не сделает! То ли дело было бы во вчерашней амазонке и в легких полусапожках! Даша в ее простом сарафанчике двигалась куда проворнее, но, надо отдать ей справедливость, помогала протиснуться и Екатерине с ее злополучными юбками.
Даша первая оказалась у дверцы и уже начала нашаривать засовчик, как вдруг всплеснула руками:
– О Господи, а про Мавруху-то мы забыли! – И закричала громким шепотом: – Мавра! Мавруха! Окаянная девка, вылезай скорей, не то убьют!