– Ты подожди и улучи время, когда его величество от болезни станет свободнее, тогда и попроси, чтобы он эту духовную подписал. А если за болезнью его та духовная его рукой подписана не будет, тогда уже мы, по кончине государя, объявим ту, что твоей рукой подписана, якобы он учинил свою невесту наследницей. А руки твоей с рукою его императорского величества, может быть, не различат.
Вслед за этим князь Иван, прихватив оба листка с духовной, поехал в Лефортовский дворец и ходил там, беспрестанно осведомляясь, не стало ли лучше государю, нельзя ли быть к нему допущенным? Но близ государя неотходно был Остерман. Вообще никого из посторонних не допускали к нему. Камердинер Лопухин сам разводил огонь в печи, да так, что к голландке нельзя было притронуться и больной все время сбрасывал одеяла.
Сквозь запотевшие, сочившиеся испариной стекла видно было, что народ, встревоженный болезнью царя, толпился у дворца. Иногда проходили войска, раздавалась барабанная дробь. Барон Остерман стоял у плотно закрытых створок, напрасно пытаясь уловить хоть струйку свежего воздуха и потирая грудь. Доктор Николас Бидлоо, только что покинувший комнату, настрого запретил открывать окно.
– Андрей Иваныч… – послышался слабый голос, и барон, резко повернувшись, увидел лихорадочно блестевшие глаза молодого императора. – Андрей Иваныч, я жив еще?
Остерман растерянно оглянулся на замершего Лопухина, потом приблизился к постели:
– Вы живы, ваше величество, и, даст Бог, поправитесь.
Лопухин закашлялся.
– Чего перхаешь, Степан Васильевич? – чуть слышно спросил Петр. – Тут не продохнуть, а ты кашляешь. Окошко отворите, а? Дохнуть разу нечем. Дурно мне…
Остерман оглянулся. Лопухин сидел на корточках у печи и смотрел на него, чуть приоткрыв рот.
Остерман пожал плечами:
– Ну что я могу поделать с волею вашего величества?
Этого было достаточно, чтобы Лопухин поднялся с корточек, постоял некоторое время согнувшись, разминая колени, а потом боком, словно крадучись, приблизился к окну и дернул створку во всю ширь.
Наружу вырвался клуб пара, а в комнате вмиг сделалось прохладнее.
– Ого! – тихо засмеялся Петр. – Хорошо как! Нет… – Голос его вдруг упал. – Нет, студено. Закрывайте.
Лопухин с силой захлопнул окно.
– Степан Васильевич весьма послушен воле вашего величества, – усмехнулся Остерман. – А теперь, пока не воротился доктор и не начал бранить нас за непослушание, примите-ка лекарство.
– Лучше бы мозельского али пива, – пробормотал юноша, которому до смерти надоело горькое питье, которым его потчевали.
– Думаю, Степану Васильевичу и сейчас ничего не останется, как подчиниться, – сговорчиво кивнул Остерман.
Он отвернулся от постели и вынул из кармана на груди плоский розовый флакон с золотой пробкой. Подал его Лопухину, стараясь, чтобы больной ничего не видел. Впрочем, император лежал с закрытыми глазами и думал, что зря он, наверное, надышался этого студеного январского воздуха. Как бы не было худа!
– Довольно будет пяти капель, – сказал Остерман. – Вполне довольно.
Лопухин прошел за ширму, где стоял столик со склянками. Небрежным движением сдвинул их, освобождая место для стакана. Налил туда вина из высокой узкогорлой бутылки, нажал на золотую крышечку и резко повернул ее против часовой стрелки. Наклонил над стаканом флакон и вылил туда пять капель темной, пряно пахнущей жидкости.
Собственно, там и оставалось-то всего лишь пять капель. Но и этого вполне хватило, чтобы Россия лишилась своего государя…
Наутро сыпь в ужасающих размерах высыпала в горле и в носу больного. Жар настолько усилился, что никто теперь не сомневался в страшном исходе.
18 января Алексей Григорьевич Долгорукий, осунувшийся, мрачный, на себя непохожий, приехал в Лефортовский дворец, отыскал сына и спросил:
– Где у тебя духовные?
– Здесь, – князь Иван похлопал себя по груди.
– Показывал кому?
– Христос с вами, батюшка. Его императорское величество без памяти лежит.
– Ладно, – буркнул Алексей Григорьевич. – Давай сюда, чтобы тех духовных никто не увидел и не попались бы они никому в руки.
Князь Иван сунул отцу оба списка.
За спиной раздались шаги. Долгорукие воровато оглянулись. Генерал-майор Кейт, прямой, спокойный, прошествовал мимо них, направляясь к опочивальне государя. Все знали, что Остерман иногда выходит от больного и о чем-то совещается с Кейтом.
– Чего им тут надо, воронью иноземному? – проворчал Алексей Григорьевич и устало добавил: – Ох, завтра число какое, помнишь? 19 января. Завтра бы венчались они, но, видно… Ладно, прощай, Ванька. Поехал я домой. А ты тут еще побудь. Вдруг да смилуется Господь…
Но Господь не смиловался над больным мальчиком. Состояние здоровья государя было признано окончательно безнадежным. Его причастили Святых Таин, и три архиерея совершили над ним таинство елеосвящения.
Остерман стоял у изголовья неотступно, умирающий беспрестанно звал его по имени, словно просил о чем-то. О чем?..
В ночь на 19 января наступила агония. Во втором часу ночи Петр вдруг приподнялся на постели, крикнул:
– Запрягайте сани, я еду к сестре!
Откинулся на подушки и испустил дух.
Услышав об этом, Иван Долгорукий пробежал по дворцу с обнаженной саблею в руке, крича: «Да здравствует императрица Екатерина!» Не встретив ни в ком поддержки, он воротился домой и приказал отцу сжечь оба списка завещания.
«Ваше преосвященство, один купец отправляется в Данциг, и я пользуюсь этим случаем, чтобы сообщить королю нашему государю о несчастии, причиненном этой монархии преждевременной смертью царя, который скончался ныне в полчаса второго пополуночи. Его преемницей уже провозглашена вдова – герцогиня Курляндская, к которой с этим важным известием уже послан князь Василий Долгорукий, министр Верховного совета.