«„Кубок Туле“ с Сарой Бернар или Режан [219] в роли Фриды фон Глокеншпиль… С кандидатом на роль мастифа Элевтерия будет потруднее, но тоже что-нибудь придумаем. В театре Гимназии — why not? [220] О спектакле раструбят на всех углах, аншлаг последует за аншлагом, счастливые абоненты телефонной сети будут слушать избранные отрывки по театрофону, [221] а клиентам дорогих отелей и особых клубов достаточно будет бросить монетку в волшебный ящик, чтобы насладиться лучшими репликами».
Жозеф вообразил себе месье Мори, ярого поборника технических новшеств конца века, с двумя телефонными рожками, прижатыми к ушам. Вот он одобрительно покачивает головой, слушая, как Элевтерий — а вдруг получится уговорить самого месье Коклена-младшего [222] загримироваться собакой? — произносит поставленным голосом «гав» и «гррр»…
Насытившись булочками и собственными мечтами, Жозеф добрался до театра «Эшикье».
«На вид как-то не очень, — решил он, окинув взглядом фасад. — Пожалуй, не отдам сюда свою пьесу, разве что посулят золотые горы…»
Он пересек холл и постучал во внушительную дверь с табличкой «КОНСЬЕРЖ».
Из-за двери прозвучал неприветливый хриплый голос:
— Что там еще?
— Я принес текст и должен передать его из рук в руки.
Раздался скрежет, как будто по полу двигали что-то тяжелое, створка приоткрылась, и в щелке показался острый нос.
— Вам назначено?
— Разумеется. Я Жозеф Пиньо, автор «Кубка Туле», сенсационного романа-фельетона, который будет напечатан в «Пасс-парту», там же, где уже опубликовано «Странное дело о водосборах», произведение, примечательное во всех отношениях.
— С кем у вас встреча?
— С директором.
— Ничего не выйдет. Месье Леглантье с понедельника мертвее мертвого.
Нос убрался, дверь захлопнулась.
Озадаченный Жозеф подытожил беседу яростным «Хам!». Однако сведения удалось получить прелюбопытные. Фигляр и актеришка, упомянутый графиней де Салиньяк, уже не ответит за аферу с акциями «Амбрекса». Но вот естественной ли смертью он умер?..
В фойе появилась прелестная девушка. Она шмыгнула под портик, Жозеф пошел за ней и оказался на пороге зрительного зала в итальянском стиле. Здесь царил полумрак, только на сцене горели масляные лампы. Там, на подмостках, сбились в кучку особы обоих полов и что-то ожесточенно обсуждали на фоне декораций в духе века плаща и шпаги. В надежде остаться незамеченным Жозеф с непринужденным видом затесался в толпу. Но фокус не удался.
— Вы не из нашей труппы, — констатировал какой-то мужчина, ткнув в него пальцем.
— Я журналист, — не растерялся Жозеф. — Меня заинтересовала смерть вашего директора.
— Бедняга Леглантье впервые вызвал интерес у кого-то, кроме своих кредиторов, — буркнул помощник режиссера.
— И все-таки он был очень славный, — заявила миловидная молодая особа, которая и привела Жозефа в зал.
— А не могли бы вы, — подскочил он к ней, вооружившись блокнотом и карандашом, — поведать об этом поподробнее, мадемуазель?
— Меня зовут Андреа. Месье Леглантье предсказал, что я стану звездой!
— Несомненно, падающей, — фыркнула пышнотелая дама, — то есть падшей.
— Он говорил мне об амазонках и голубях! — гордо парировала Андреа.
— Имея в виду, что тебе прямая дорога в цирк Фернандо!
— Эжени, это тебе туда дорога, старая кляча!
— А ты девка подзаборная!
— Дамы, соблюдайте приличия! Почтите память месье Леглантье, все ж таки самоубийство требует большого мужества, хоть и вызвано глубочайшим отчаянием.
— Да уж, Эпернон, кому, как не тебе, рассуждать о мужестве!
— Так это было самоубийство? — вмешался Жозеф.
Тут все заговорили разом, бурно жестикулируя. Воспользовавшись суматохой, Жозеф увлек герцога д’Эпернона за кулису.
— Месье Леглантье и вправду покончил с собой?
Польщенный тем, что представитель прессы выбрал его главным источником информации, д’Эпернон зашептал:
— Между нами, Эдмон был по уши в долгах, но я никогда в жизни не поверил бы, что он способен наложить на себя руки. Он отдавал себя этому театру без остатка и, скажу вам по секрету, очень рассчитывал на мой успех на сцене.
— В долгах, вы сказали?
— Говорят, деньги на ремонт «Эшикье» были взяты под залог самого театра. Возможно, поэтому предсмертная записка Эдмона начинается строчкой из Лафонтена: «Раз с Обезьяной Леопард на ярмарке деньжонки добывали». [223]
— Леопард? — сделал стойку Жозеф.
— Да-да, я тайком переписал его послание живым, там есть продолжение: «Разоренный, отчаявшийся, я покидаю эту клоаку. До скорой встречи, простофили. Э. Леглантье, непризнанный гений».Эх, все беды от денег, вернее, от их отсутствия. Кстати, был один престранный эпизод… Жак Ботелье чуть не заколол меня кинжалом, но на самом деле его удар предназначался Генриху Четвертому, то есть Леглантье. Хотите, покажу вам рану?
— Погодите, кто такой Ботелье?
— Равальяк. Его допрашивает полиция. Как, вы уже уходите? Эй, месье! Запишите мое имя: Жермен Миле, фамилия как у художника, только с одной «л»!
Когда Жозеф проходил мимо двери консьержа, его окликнули женским голоском:
— Господин журналист!
Андреа, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, с колышащейся грудью, показалась ему чертовски привлекательной.
— Сударь, не знаю, что вам там наболтал Жермен… Он говорил про лысого дядьку, который ворвался к месье Леглантье незадолго до того, как тот умер? Я слышала, как они ссорились, так ора… кричали очень громко. Я уверена, что с этим плешивым дело нечисто. Если хотите знать мое мнение, наверняка это он виноват в смерти месье Леглантье. Равальяк, то есть Жак — безобидное создание, падает в обморок при виде паучка. Живет вдвоем с престарелой матерью. Если он не будет зарабатывать, что с ней станется? Нужно обязательно написать об этом в вашей газете!
— Вы в него влюблены?
— В кого? — растерялась Андреа.
— В Жака Ботелье.
— Вы шутите?! Просто нельзя же позволить полиции совершить беззаконие, Жак ни в чем не виноват! А я даже с директором не воспользовалась своим шансом. Нравилась ему очень-очень, но не ответила взаимностью, и месье Леглантье от этого ужасно страдал, ужасно… Эжени-то своего не упустила и рассказывала, что у него были и другие любовницы, одна постоянная — некая Аделаида Пайе, старуха лет тридцати пяти, у нее магазин модных товаров на площади Клиши.