За две следующие недели Софи Клерсанж ни разу не вышла из дома. Корантен Журдан расспросил местных торговцев и выяснил, что мужчина с саквояжем, каждое утро переступавший порог павильона, — врач: новая обитательница недомогала.
Однажды вечером он заметил Софи в окне. Она поправилась! У Корантена от сердца отлегло.
Теперь нужно быть настороже и действовать стремительно. Он не знал всей последовательности событий, и воображение дорисовывало детали. Кто та блондинка? Сиделка или подруга?
Корантен смотрел на освещенное окно на третьем этаже и думал о Софи Клерсанж, о ее молодом теле и о тайнах голубой тетради.
Пьянчужка, сидевший на скамье в кухмистерской «С утра пораньше» на Немецкой улице, [281] со всхлипом икнул и произнес в пространство:
— А ты недоливаешь!
Мартен Лорсон жевал жилистое рагу, уставясь невидящим взглядом в календарь «Самаритен» на растрескавшейся стене. Он не обращал внимания на окружающих, ему ни до кого не было дела. Сосед слева, бывший проповедник с бородой, испачканной яичным желтком, цитировал Экклезиаста: «Что было, то и будет», соседка справа, худенькая молодая мать лет шестнадцати, играла в ладушки со своим малышом: «Чьи это ручки?». Мужчина с деревяшкой вместо ноги улыбнулся младенцу беззубым ртом и воззвал к посетителям:
— Средневековье — вот это была эпоха! Щедрая, великодушная! В пятницу я грелся у печки в церкви Святого Евстафия. Появляется ризничий и начинает орать: «Что это вы здесь делаете?» — «Греюсь», — отвечаю я. — «Здесь вам не котельная, а дом нашего милосердного Господа, вы должны уйти», — говорит он.
— Средневековье? Ты бредишь! — прошамкал экс-проповедник.
— Храмы тогда давали людям убежище, господин церковник! Я человек образованный, хоть и впал в бедность!
Мартен Лорсон пришел в отчаяние и резко отвернулся к нише в мавританском стиле, где под звуки «Наслаждения любви» крутилась на одной ножке восковая египетская танцовщица. На одно короткое мгновение он сбежал от повседневности, мысленно заключил красавицу в объятия и забыл об уродстве окружающего мира.
— «Нет ничего нового под солнцем!» Я далек от того, чтобы обвинять в своих бедах общество, но это немыслимо, когда человек моего положения вынужден кривляться в Шатле! Пять переодеваний за вечер за сорок су! Экклезиаст прав: «Что пользы работающему от того, над чем он трудится?»
Хозяин заведения, желчный сухой человек в лихо заломленной кепке, косоротый, с цепким взглядом, раздраженно собрал тарелки, дал тычка Мартену Лорсону и вмешался в беседу:
— Ему вот тоже не повезло. Я прав, трудяга? Так его называли, когда он просиживал штаны в Министерстве финансов. Сами видите, до чего его это довело.
Взгляды присутствующих обратились на объект презрительной насмешки хозяина — полного лысеющего мужчину лет сорока с приплюснутым носом в обтрепанном грязном костюме.
— Знаете, что с ним случилось? — продолжил хозяин кухмистерской. — Долги! О, мсье не ленился, лет этак через восемь-десять мог бы стать начальником отделения. То-то была бы синекура: почитывай газетку да перебирай бумажки! Так бы все и случилось, кабы не жена!
Скомканная тряпка шлепнулась на стойку. Мартен Лорсон поспешно расплатился, надел потертый шапокляк и знававший лучшие времена редингот. Толстозадый, с огромным животом, он двигался медленно и неуклюже, втянув голову в плечи, как побитая собака.
— Мадам захотелось трехкомнатную квартирку в Пантене. [282] Она не могла потерять лицо перед людьми своего круга. Туфельки, платье, горничная, ложа в театре! — ядовито бросил хозяин заведения в спину Мартену. — Возьмем, к примеру, меня — я себе такой роскоши позволить не могу. Ну, ясное дело, мсье наделал долгов, кредиторы явились в министерство — раз, другой, десятый кассир выдал аванс, а на одиннадцатый… пинок под зад!
Мартен был уже у двери, когда заметил, что забыл шарф. Пришлось вернуться, несмотря на душивший его стыд. Проповедник неожиданно повеселел и проникся непривычным самоуважением. Юная мамаша укачивала малыша и думала, что уж с ним-то точно никогда такого позора не случится.
— «Суета сует, — сказал Экклезиаст, — суета сует, — все суета!» — рявкнул проповедник.
— Дайте выпить! — зарычал пьяница.
— Стоило мадам Лорсон узнать, что ее муженек попал в опалу, как она выгнала его из дома. Счастье, что у них не было детишек! — заключил хозяин кухмистерской, глядя на девушку с ребенком.
— И что теперь? — поинтересовался любитель Ветхого Завета.
— Теперь? Нищий в черном сюртуке!
— «Все — суета и томление духа! Кривое не может сделаться прямым».
Громкие возгласы из булочной напротив нарушили тишину ночи. Корантен Журдан привстал взглянуть, что происходит. На тротуаре лежал отсвет тускло-оранжевого света. Молодые, голые по пояс подмастерья месили тесто, напевая и пританцовывая, как дикари вокруг костра. Корантен взглянул на часы: было восемь утра. Он вернулся на свой пост у окна и продолжил чтение.
— Недурное место этот остров, — сказал он. — Недурное место для мальчишки. Ты будешь купаться, будешь лазить на деревья, ты будешь охотиться за дикими козами. И сам, словно коза, будешь скакать по горам. [283]
Корантен закрыл книгу. Он постоянно читал и перечитывал ее, и всякий раз на этом месте у него сжималось сердце. «Лазить по деревьям… скакать по горам…» Ему самому такое больше не светит. Впрочем, то, чем он занят сейчас, очень похоже на поиски сокровища по карте острова в южных морях. Он — Джим Хокинс, плывет вместе с Джоном Сильвером на яхте «Эспаньола»…
Какой-то скрип вывел его из задумчивости. Он отодвинул занавеску. Калитка павильона отворилась. Женщина в накидке с золотыми блестками и бархатной шляпке на темных, высоко взбитых волосах семенила в сторону улицы Ланкри. Корантен схватил куртку, нахлобучил кепи, не обращая внимания на резкую боль в покалеченной ноге, сбежал вниз и кинулся во двор. Лошадка тихо фыркнула в знак приветствия.
Корантен догнал женщину на бульваре Мажента: она села в фиакр и поехала в сторону набережной Вальми.
Корантен пустил лошадь рысью, стараясь соблюдать дистанцию. На берегу канала, в слабом свете сигнальных огней выделялось цилиндрическое здание, похожее на античный памятник.
Ночь темным покрывалом нависала над рынком Ла Виллетт, царством бифштексов, фрикандо, жито и потрохов. Мартен Лорсон шел мимо бойни, пытаясь успокоиться и забыть колкости хозяина кухмистерской. «Рыба гниет с головы, плюнь на всех этих слабоумных, они не стоят и одной твоей слезинки».
Мартену казалось, что он слышит жалобные стоны обезумевших животных, которых погонщики оставили у входа на главную парижскую бойню, на самом же деле это кровь стучала у него в висках. Воздух в этом жутковатом месте, где разделывали туши, чтобы жители столицы могли купить себе мясо на обед, был пропитан ужасом жертв. С тех пор, как Мартен Лорсон оказался на улице, страх не покидал его ни на минуту. В сочетании с озлобленностью и ощущением полного одиночества он был неистребим, этот страх, не имеющий ничего общего с бьющим по нервам испугом, когда рядом неожиданно с грохотом переворачивается тележка с углем или фуражом. Страх лежал у Мартена на душе тяжким грузом, и лишь иногда отступал ненадолго, чтобы тут же вернуться и нанести предательский удар из-за угла. Но Мартен был упрям и твердо верил, что в один прекрасный день избавится и от страха, и от камня на сердце.