Тот натянул вожжи, пропуская другой омнибус, пересекавший ему дорогу, и радостно откликнулся:
— На стаканчик уже заработали, коллега!
— Да и на закуску!
На следующей остановке вышел один пассажир.
— Лувр, Шатле, Одеон, место наверху, номер шесть! — возвестил кондуктор.
На тротуаре два десятка человек разочарованно посмотрели в грозящее дождем небо, и ни у кого не возникло желания карабкаться на империал. [169]
— Кому «Фигаро», «Энтранзижан», «Пти журналь»? — воспользовался заминкой уличный разносчик газет, шныряя в очереди и заглядывая в салон.
Жозеф тщательно расправил «Пасс-парту» — и вовремя. Номер шесть все же отыскался — вернее, отыскалась. В омнибус втиснулась толстая тетка, увешанная корзинками. Никто и не подумал уступить ей место.
— Не, мамаша, тут тебе ничего не светит, — констатировал кондуктор. — Таки полезай на империал, давай подсажу… эх-хей!
Жозеф, притиснувшись к окну, позорно укрылся за газетой и принялся просматривать заголовки, сладко замирая от уколов нечистой совести.
ОБНАРУЖЕН ТРУП ГИ ДЕ ЛАБРОССА
В заброшенных пещерах, некогда занятых зоологическими экспозициями Музея естественной истории, найдены останки Ги де Лабросса, основателя означенного музея…
— Ваш номерок, пожал-ста… А это что за дела?
Омнибус «Плезанс — Ратуша» забуксовал на бульваре Сен-Жермен, запруженном горланящей толпой. Жозеф, ничего не замечая вокруг, размышлял о том, не вернуться ли ему к своему незаконченному роману-фельетону [170] под названием «Кубок Туле». Внезапно его внимание привлекла статья на второй полосе:
СМЕРТЬ ЭМАЛЬЕРА
Убийство Леопольда Гранжана, художника по эмали, заколотого кинжалом 21 июня на улице Шеврель, до сих пор остается загадкой. Единственный свидетель оказался не в состоянии описать убийцу, поскольку видел его только со…
Толстая тетка не вынесла путешествия на империале и слезла обратно в салон, громогласно высказываясь по поводу «нынешней молодежи». Жозеф устыдился, с сожалением поднялся и учтиво указал ей на сиденье:
— Прошу вас, мадам… — Сам он пробрался к платформе и остался там, рассеянно слушая щебетание двух горничных.
— Чего мы так плетемся? — негодовала пухленькая коротышка.
— Почем я знаю, опять небось студенты безобразят, — пожала плечами ее товарка, хорошенькая брюнетка, кокетливо поглядывая на Жозефа. — Студенты все как есть бездельники, только и знают, что глотку драть: «Долой правительство!», а мы за них отдувайся!
— А что твоя хозяйка? Все собачится с мужем?
— Да у него зазноба на стороне, деньги из него тянет, вот мадам и боится остаться на бобах.
Шум и сутолока на бульваре усилились — манифестанты совсем разбушевались.
— Становится горячо, — пробормотала пухленькая.
— Вот-вот, и у нас тоже, — подхватила брюнетка. — Месье мне то какое непотребство скажет, то за что-нибудь ущип…
Омнибус тряхнуло. Ватага студентов схватила под уздцы трех впряженных в него лошадей и потянула их в сторону улицы Эшоде, игнорируя отчаянную брань кучера. Перепуганные пассажиры салона бросились к выходу, но сверху уже спускались те, кто занимал империал, и в проеме образовалась куча мала.
— И чего им неймется, школярам-то?! — воскликнула брюнетка.
— А того, что этот зануда, сенатор Беранже, [171] добился запрета на вольности в одежде во время их Бала Четырех Муз, [172] — невозмутимо ответил ей долговязый гражданин, не отрываясь от газеты.
— Какие такие вольности? — заинтересовалась брюнетка.
— Порнографические, мадемуазель. Такие, от которых святоши в обморок падают. А молодого здорового избирателя ничто так не возмущает, как покушение на право разгуливать в чем мать родила. — Последние слова гражданин адресовал Жозефу и при этом окинул его таким сальным взглядом, что юноша покраснел и одним прыжком оказался на подножке, подальше от извращенца.
Оттуда открывался вид на опрокинутый трамвай, лежащий вдали от рельсов и вкупе с горящим киоском исполняющий роль баррикады. Бульвар превратился в поле битвы. На одной его стороне бунтари громили торговые лавки с воплями «Долой Беранже! Беранже, ты нас допёк!», на другой разворачивали строй жандармы.
При поддержке кондуктора кучер разогнал студентов кнутом, и омнибус, скрежеща и раскачиваясь, выкатился на улицу Ансьен-Комеди, но на подступах к медицинскому факультету снова попал в окружение.
— Туристы по пятнадцать франков за сотню — налетай! — заорал какой-то всклокоченный субъект.
Охваченные паникой пассажиры горохом высыпались к памятнику Брока. [173] Кучер ухитрился распрячь своих першеронов и погнал их к перекрестку Одеон, кондуктора и след простыл. Прижавшись к бортику фонтана Уоллеса, Жозеф смотрел, как желтый параллелепипед омнибуса заваливается на бок. Вот по его поверхности побежали веселые язычки пламени, еще мгновение — и вся колымага вспыхнула факелом под гром аплодисментов. Поджигателей тотчас же обратил в бегство взвод жандармов.
Жозеф сам не понял, как добрался до тротуара улицы Дюпюитрана. Ругая на чем свет стоит распроклятых студентов, стражей порядка, своих хозяев и все человечество, он добежал до улицы Месье-ле-Пренс. Здесь покуда было тихо. Жозеф прислонился к фонарному столбу, чтобы отдышаться и привести мысли в порядок.
— Это что, революция? — спросил он у ломовика, грузившего на телегу ящики с овощами.
— Похоже на то. Вчера вон одного уже ухайдакали. Жандармы из Четвертой бригады грохнули какого-то коммивояжера, который и не сделал-то ничего — тянул себе аперитивчик на террасе кабака «Аркур». То ли еще будет! — Ломовик запрыгнул на телегу. — Н-но, красавица моя, где наша не пропадала!
Жозеф направился к переплетной мастерской Пьера Андрези — месье Мори велел забрать у него персидский манускрипт. «А еще говорят, прогулки полезны для здоровья! Как же! Я с них за это премию стрясу!» — ворчал себе под нос молодой человек.
Его ожидал сюрприз: мастерская оказалась заперта, хотя в этот утренний час Пьера Андрези всегда можно было застать на рабочем месте. Жозеф постоял возле узкой витрины с образцами сафьяна, веленевой бумаги и шагрени, покосился на дверь мебельного склада по соседству и подошел к запыленному окошку мастерской. Прижав нос к стеклу, он разглядел внутри прессовальную машину, нагромождение инструментов… Пьера Андрези не было.
— Веселенькое дельце, — проворчал Жозеф, раздосадованный тем, что придется возвращаться сюда снова. — Обхохочешься.