Эдмон Леглантье гулко сглотнул:
— Что с вами, дорогой друг? Мне чудится враждебность в вашем тоне. Неужто я чем-то вас обидел? Но я не понимаю…
— Ах, вы не понимаете?! Презренный шакал, обирающий достойных людей! — Потрясая пачкой акций «Амбрекса», герцог де Фриуль наступал на актера, и тот пятился до тех пор, пока не уперся в спинку кресла.
— Ваше сиятельство, прошу вас соблюдать приличия! Никакой я не презренный, вовсе я не шакал и требую…
— Вы имеете наглость что-то требовать?! Вашими стараниями я лишился целого состояния — в обмен на что? На пачку бумаги, годной лишь для отхожего места! Это не акции, это фикции! Ноль без палки, дырка от бублика, уразумели? Да я вас наизнанку выверну, но получу назад свои деньги! — прошипел герцог; его глаза от бешенства превратились в две узкие щелки.
— Что?! Фикции?! О боже, какой позор! Ах, я задыхаюсь… — И Эдмон Леглантье, сделав два неверных шага, упал в обморок в точности напротив стула. При этом он позаботился не промахнуться мимо сиденья.
Герцог в некотором замешательстве потряс его за плечи:
— Я разгадал ваш маневр — вы собираетесь меня разжалобить и будете настаивать на том, что ничего не знали, мошенник.
— О, клянусь вам, я вложил в эти бумаги все свои средства, — простонал Эдмон, открывая глаза. — У меня больше ничего, ничего нет… Мне остается лишь одно — наложить на себя руки! — с дрожью в голосе вскричал он. — Во… воды!.. Нет, не может быть, это какая-то чудовищная ошибка!
— Я был бы вне себя от счастья, кабы это оказалось ошибкой, — проворчал герцог де Фриуль, протягивая ему стакан. — Но с фактами не поспоришь.
— Стало быть, акции поддельные?
— На вид они безупречны. Загвоздка в том, что никакого вещества, призванного произвести революцию в ювелирном деле, не существует.
— Как это?..
— Вот портсигар, который вы предъявили мне в качестве образца. По-вашему, он сделан из некой искусственной субстанции, имитирующей балтийский янтарь? Ничего подобного! Он из настоящего янтаря! У меня возникли сомнения, и я попытался проткнуть портсигар раскаленной иглой. И что же? Острие иглы не проникло внутрь — оно лишь оставило ничтожную царапину на поверхности, что неопровержимо доказывает естественное происхождение вещества. Это самая натуральная застывшая древесная смола, черт побери! Вы одурачили меня и благородных людей из моего окружения и будете отвечать в суде!
— Вы забываете, что меня самого обвели вокруг пальца!
— Но это выпродавали бумажки, вы выступали гарантом изобретателя!
— Я ему шею сверну!
Герцог де Фриуль расхохотался:
— Ваш изобретатель в данный момент уже раскуривает гаванскую сигару где-нибудь на Лазурном берегу и хихикает при мысли о том, как ловко он нас надул.
— А если… — робко начал Эдмон. — Если не было никакого обмана? Может быть, это вещество имеет все свойства янтаря, потому и…
— Ну как мне еще сказать, чтоб до вас наконец дошло?! — взвился герцог де Фриуль и, багровый от гнева, сопровождая каждое слово ударом по клавиатуре пишущей машинки на столе, проорал: — Нет! Никакого! Амбрекса! Есть! Янтарь! — Взяв себя в руки, он холодно добавил: — Я пытался разыскать этого нотариуса, мэтра Пиара, ходил в коллегию, мне ответили: в списках не значится. Что до печатника, суд его, вероятно, оправдает, но вас…
— О горе мне! Я разорен!
— Вздор! У вас еще есть этот театр.
— Он в закладе и ремонтируется в кредит! Я по уши в долгах! О нет, это невыносимо! — И тут Эдмон Леглантье сделал то, чего ни герцог де Фриуль, ни сам он не ожидали. Эдмон Леглантье разрыдался. Он и не думал скрывать стыд — слезы катились по щекам, актер всхлипывал, выдувал носом пузыри, подвывал и всем своим видом являл воплощенное отчаяние. Растерявшийся герцог де Фриуль неуверенно похлопал его по спине — не помогло. Причитания стали громче, лицо быстро опухло и сделалось похоже на морду земноводного.
Побежденный герцог поспешил ретироваться, отказавшись от мысли о дуэли, — он просто не мог добить раздавленного обстоятельствами бедолагу.
Когда дверь за герцогом тихо закрылась, Эдмон Леглантье выждал еще несколько минут, а затем вытер лицо фланелевым жилетом и в него же высморкался.
— Тьма тьмущая, чтоб меня расплющило! Какой спектакль я разыграл, а публики не было, один этот сиятельный олух! Вот жалость, на сцене я бы произвел фурор. Конец первого акта. Начало второго: моя двоюродная бабуля Августина только что отдала Богу душу в Конде-сюр-Нуаро, и с минуты на минуту меня известят, что я стал единственным наследником ее несметного состояния. — Эдмон подошел к зеркалу и, положив руку на сердце, продекламировал: — Сегодня — драма, завтра — комедия! Это очень по-французски, — заключил он и принялся наносить на лицо кольдкрем.
Розоватый свет заката четко обрисовывал контуры каминных труб на макушках домов. Казимир Мион, весь день проторчавший в тесном закутке консьержа, стоял на дне двора-колодца и рассматривал, запрокинув голову, прямоугольник неба, стиснутый фасадами пятиэтажек. Теперь, когда немного распогодилось, можно было выкурить трубочку на свежем воздухе и предаться метеорологическим размышлениям. «С утра ливмя поливало, только что прояснело, если не считать этих легких облачков. Стало быть, завтра будет вёдро… А облачка-то что твоя рисовая каша… или нет, тапиока». Желудок откликнулся на эту ассоциацию урчанием — пришла пора поужинать. Наполнив кувшин водой из колонки во дворе, Казимир Мион вернулся в свою каморку у служебного входа в театр «Эшикье».
Когда вода, булькая, полилась в кастрюлю, черный кот, свернувшийся клубком на подоконнике единственного окна, потянулся и мяукнул.
— Потерпи, Мока, у меня же не десять рук. Пока вода закипает, надо почистить овощи… Ладно, вот тебе закуска. — Казимир неспешно порезал кубиками на газете говяжье легкое и, пока Мока подкреплялся, уселся за стол и начал чистить картошку и морковь, которые собирался заправить свиным салом.
В коридоре, ведущем к оркестровой яме, стучали молотки — театр прихорашивался, готовясь к открытию сезона. Из закутка консьержа обитая дверь вела в холл и к кассам — Казимир Мион забаррикадировал ее креслом, чтобы оградить себя от вторжений актеров и реквизиторов. У этой публики здравого смысла ни на грош, а уж про совесть и поминать нечего — то за сигаретами им сбегай, то любовную писульку отнеси. А то, бывает, посреди ночи ломятся — впусти их, дескать, платочек на сцене обронили…
«У меня тут, конечно, не хоромы, но это таки моя территория, здесь мои пенаты, как сказали бы древние римляне, так что брысь отсюда, шантрапа», — любил говаривать консьерж.
Потому, когда в дверь заколотили из холла, он лишь испустил тяжелый вздох и возвел очи гор е . Но в следующую секунду женский крик заставил его выронить нож:
— Мсье Мион! На помощь, мсье Мион! В театре пахнет газом!