Жозефина повесила трубку. Ее грело это чувство дружеской близости.
Говорить с Гарибальди было все равно что испытывать творческий взлет. Она не влюблена в него, нет, но когда вот так доверительно поговоришь, чувствуешь, словно взмываешь ввысь, расправляешь крылья. Нет, когда влюбляешься, все совсем не так: наоборот, вечно не знаешь, что сказать, как держаться, вся скукоживаешься и чувствуешь себя как пустой мешок, который то и дело оседает наземь.
Жозефина позвонила Ширли. Ей хотелось рассказать подруге про родство душ.
— А иногда как бы и чувств, — прибавила она.
— А иногда и тел, — подхватила Ширли. — Перепихнуться со вкусом — милое дело, никакого родства душ не надо!
— А вот когда все разом, и душа, и чувства, и тело, тогда это и есть настоящая любовь. Только это редко бывает.
— А с Филиппом у тебя так?
— Именно так!
— Везет. А я вот, похоже, дальше тела с мужиками не иду. В смысле, я только этот язык и понимаю. Наверное, у меня нет ни чувств, ни души.
— Ты просто боишься раскрыться. В тебе что-то заклинивает, и ты не отдаешься до конца. То есть ты думаешь, что когда отдаешься телом, вроде с тебя взятки гладки и больше никакого риска. В каком-то смысле это так и есть. Только при этом про душу-то ты и забываешь.
— Хорош тут уже фрейдизм разводить, — буркнула в ответ Ширли.
— Ты как-то криво себе представляешь и мужчин, и любовь. А я тоже хороша, сижу и жду всю жизнь принца на белом коне.
— С меня достаточно коня. Хочешь — бери себе принца.
— А ты не веришь в принцев?
— Я верю в нахалов, — хмыкнула Ширли.
— Принц — это еще не значит идеал во плоти, — не отступала Жозефина. — Это не обязательно сопли в сахаре. Это просто значит: идеальное совпадение.
— Черта с два, старушка. Мне от мужиков надо только тело. Все остальное — чувства, душа и тому подобное, — на это у меня есть сын, подруги, кантаты Баха, книги, деревья в парке, красивый закат, хороший чай, огонь в камине…
— Какие же мы с тобой разные!
— И слава богу! Не хватало мне еще вляпаться в какую-нибудь бесконечную историю, как ты.
— Ты говоришь прямо как Гортензия.
— Мы с Гортензией живем в настоящем мире. А ты живешь в своих фантазиях. Это только в мечтах прекрасный принц заключает тебя в объятия и уносит в поднебесье. А в обычной жизни он, как правило, женат, но божится, что к жене уже полгода не подходит и спит на диване в гостиной… Только почему-то все время отменяет свидания в последний момент!
Сегодня вечером — макаронная вечеринка.
Гортензия люто ненавидела макароны, и ее злило, что мероприятие не по делу называется вечеринкой. Ровно ничего веселого в нем не было. Больше смахивало на экзамен.
Раз в месяц они устраивали общий ужин и обсуждали всякие квартирные дела: расходы, коммунальные услуги, счета за электричество и отопление, уборку террасы, и что в помещении не курить, и что ключи где попало не бросать, и что почту надо доставать из ящика регулярно, и что мусор положено сортировать по контейнерам, и т. д. и т. п. Повесткой дня ведал Питер. Сдвинув на кончик носа очочки в круглой оправе, он следил, чтобы разговор не уклонялся в сторону и все по очереди высказывались, у кого что наболело. Или слушали, понурившись, и обещали исправиться.
Для Питера это был звездный час. Он вел общую бухгалтерию, общался с хозяином квартиры, составлял список претензий и обязанностей. Маленький, осанистый, честолюбивый, в такие минуты он был вылитый Наполеон. Кивал головой в треуголке, похлопывал себя по животу, в районе печенки. Кому-то грозил. Кого-то пробирал, тыча пальцем. Гортензия сидела, прикусив губу, чтобы не улыбнуться: они все до смешного боялись Питера!
Руперт готовил раскляклые макароны со сметаной и тертым сыром — они ей в рот не лезли. Том отпускал сальные шуточки — это тоже действовало на нервы. И конечно, Питеровы указы. Он изрекал их, почти не разжимая тонких губ. Доставалось всем.
«Гортензия, — вопрошал он, — как у тебя с council tax [56] ? Насколько я помню, ты этот сбор не платишь, но ты взяла в институте справку, что он с тебя не взимается? Да или нет? А за телевизор ты свою часть в этом месяце внесла?» — «Да я никогда не смотрю телевизор, — возмущалась Гортензия, — это вы все время рассиживаетесь тут со своим футболом…» — «Гортензия!» — угрожающе вздымался палец. Она кивала: «Ладно-ладно, заплачу…»
«Бу-бу-бу, отопление… Бу-бу-бу, уборщица… Бу-бу-бу, кому платить за то, кому за се… По-вашему, у меня денег куры не клюют? Я, между прочим, единственная в этом доме студентка, очень ограниченная в средствах, я полностью завишу от матери… и кто бы знал, как меня это раздражает!»
Том вытягивал на журнальный столик ноги в дырявых носках. Носки не благоухали. Гортензия морщила нос и поддавала по ним каблуком. Руперт поедал чипсы с перцем и сыпал крошки на ковер. Так и до тараканов недалеко! А у Жана Прыщавого на подбородке красовался новый фурункул — здоровенный красный гнойник. Вчера вечером его, кажется, еще не было. Пополнение в коллекцию. «До чего же все-таки отвратный мальчишка! К тому же в последнее время он как-то подозрительно игриво на меня поглядывает, будто чему-то про себя радуется… Что он себе возомнил? Думает, я забуду, какой он урод, пообвыкну и стану с ним общаться как с нормальным человеком? Мечтать не вредно, дорогой мой, только не увлекайся! Уж не следить ли он за мной, часом, вздумал?.. Ходит по пятам, как приклеенный. Не иначе запал на меня. И то небось надоело ублажать себя каждый вечер под одеялом, в гордом одиночестве. Господи, а усишки эти его, кошмар какой!..»
Питер продолжал вещать: «Надо держать вещи в порядке, не разбрасывать барахло по всему дому». Неужели опять припомнит историю с тампоном?.. Нет, слава богу, на этот раз он имел в виду пустые стаканы, немытые тарелки, пакеты из-под хлеба, мобильники. На днях он, видите ли, самолично обнаружил чей-то мобильник в мусорном ведре. «Эх, если бы он звонил, мой телефон!.. С тем же успехом можно сунуть его в горшок с землей и ждать, что прорастет». С ума сойти! Такой грандиозный вечер — и ни одного конкретного предложения, никто не перезвонил. Все эти комплименты — просто треп, художественный свист. Ну, стоят у нее на столе визитки в банке из-под варенья… Она подолгу тупо на них смотрела. Так какая разница, где валяется ее телефон?
И Гэри не звонит!
Ни слуху ни духу. Ни звонка, ни сообщения. Два месяца — глухое молчание.
Вот так ложишься, опьянев, чувствуя во всем теле легкость, ощущаешь тяжесть мужского тела, вздыхаешь — раз в жизни! — сознаешься, что тебе нравится эта тяжесть, начинаешь дышать еще чаще, глубже, отдаешься, отпускаешь тормоза…
А он исчезает!
Наверное, ждет, что она позвонит первой, будет за ним бегать!