Он тыкал себя пальцем в грудь и повторял: «Это же я, я!» — словно брал меня в свидетели.
— Она так и не позволила мне себя обнять. Я приходил к ней еще несколько раз, она не сразу согласилась перебраться из приюта в домик, который я для нее купил. Она меня не узнавала. Я стал мужчиной, и она не могла узнать во мне своего Арчи.
Он никак не мог усидеть на месте, вскакивал, садился снова. Он выглядел растерянным и опустошенным.
— Подумай только, my boy!
Со временем ему удалось ее немного приручить, но отчуждение между ними осталось. Она будто показывала, что с этим человеком, с этим Кэри Грантом у нее нет и не может быть ничего общего. Его это выводило из себя.
— Большую часть жизни я метался: кто я, собственно, — Арчибальд Лич или Кэри Грант? Ни тот ни другой особого доверия не внушали…
Взгляд у него при этом был устремлен куда-то вдаль, в глазах поблескивала странная искорка. Он говорил вполголоса, будто исповедовался — не мне, а кому-то другому, кого я видеть не мог. Должен признать, в эту минуту у меня мурашки по коже пробежали. Кто сейчас передо мной? Кэри Грант или еще кто-то? Как там говорила костюмерша: «То see him is to love him, to love him is never to know him».
— A я так хотел, чтобы у нас с ней были по-настоящему близкие, семейные отношения! Чтобы можно было и поговорить, и посекретничать, чтобы она сказала, как она меня любит, как рада, что я нашелся… Мне хотелось, чтобы она мной гордилась. Именно гордилась. Ох, как мне этого хотелось!..
Он вздохнул, развел руками и тут же беспомощно опустил их.
— Но до этого у нас так никогда и не дошло. Хотя я, ей-богу, старался изо всех сил. Например, я хотел забрать ее к себе в Америку, но она отказалась уезжать из Бристоля. Дарил ей подарки — она не брала. Ей не нравилось, что я ее будто бы содержу. Как-то подарил ей шубу, так она посмотрела и говорит: «Чего тебе от меня нужно?» Я ей: «Да ничего мне от тебя не нужно, я просто так, просто потому, что я тебя люблю». А она тогда этак рукой сделала, мол, ну тебя, — и ответила что-то вроде: «Скажешь тоже!..» И так эту шубу и не взяла… А в другой раз я принес ей котенка. Когда мы еще жили дома, у нас был кот по кличке Лютик. Мама его обожала. И вот прихожу я к ней с котенком в клетке, а она на меня смотрит как на ненормального.
— Это еще что такое?
— Помнишь Лютика? По-моему, он на него похож. Я подумал, тебе будет приятно иметь кота… Все не одной жить. Правда, симпатяга?
Тут она на меня глянула просто-таки свирепо.
— Что я тебе, фифа какая?
Взяла котенка за шкирку и отшвырнула аж на другой конец комнаты.
— Совсем ты, — говорит, — рехнулся, думаешь, мне нужна кошка?!
Я подобрал котенка, посадил его обратно в клетку. Она продолжала сердито смотреть на меня.
— Почему ты так со мной обошелся? Сунул меня в психушку, бросил меня, забыл! Как ты мог?!
— Да никогда я тебя не забывал! Наоборот, я искал тебя повсюду! Когда ты пропала, я с отчаяния был сам не свой, мама!..
— Прекрати называть меня мамой! Зови меня Элси, как все!
В конце концов мне самому стало с ней как-то муторно. Я не знал, что еще придумать. Стал звонить ей каждое воскресенье, и всякий раз у меня перед этим так пересыхало в горле, что я буквально не мог говорить. Откашливался минут по десять. Как повешу трубку — опять голос нормальный, чистый. Показательно, правда, my boy?
Я слушал, но не знал, что ответить. Вертел бокал из-под шампанского. Он был весь липкий, так у меня потели ладони. Пластинка закончилась, но он больше ее не заводил. В окно задувал ветер, от него топорщились шторы. Я подумал: «Вот, будет гроза, а я без зонтика».
— Потом, значительно позже, my boy, я понял много разных вещей. Понял, что мои родители не виноваты: так они были воспитаны, их собственные родители тоже совершали ошибки… Я решил, что удержу о них в памяти только лучшее, а остальное забуду. Видишь ли, my boy, отец и мать в конце концов всегда выставляют тебе счет — так уж лучше заплатить и простить их. Почему-то всегда считается, что прощать — значит быть слабым. А я думаю, наоборот. Вот когда действительно простишь своих родителей, только тогда действительно станешь сильным.
И я подумал про своих маму и папу. Я никогда не говорил им ни что люблю их, ни что ненавижу. Это родители — и точка. Я не задавался на их счет вопросами. И вообще мы с ними почти не общаемся. Больше делаем вид. Папа ставит мне планку, я тянусь. Не выступаю. Во всем слушаюсь. Будто я не взрослею. Будто я так и остался мальчиком в коротких штанишках…
— Это была ужасная пора в моей жизни. Я ходил как в тумане. Мне было голодно, холодно, одиноко. Творил черт знает что. Я не понимал, как она могла меня бросить?.. Я был уверен, что любить кого бы то ни было — опасно: рано или поздно тебе дадут по морде. В отношениях с женщинами это, конечно, жизни не облегчало. Про каждую женщину, которую я любил, я думал — и это была ошибка, что она непременно поступит, как моя мать. Я каждый раз боялся, что меня бросят…
Он поднял глаза и словно удивился, что видит меня. На какую-то долю секунды в его глазах мелькнуло недоумение. Я смутился. Откашлялся. Тогда он улыбнулся и тоже прочистил горло: «Кхм-кхм». Итак мы и сидели друг напротив друга, молча.
Наконец я встал и пробормотал, что мне, пожалуй, пора, а то уже поздно. Он не стал меня удерживать.
Я был слегка оглушен. Я подумал, что он, наверное, слишком разоткровенничался. Не стою я такого доверия. Завтра он наверняка пожалеет, что рассказал мне все это…
Я вышел из гостиницы. Было уже темно, дул сильный ветер, а небо было черное, предгрозовое. Портье предложил мне зонтик, но я не взял. Поднял воротник и зашагал прямо в ночь. Спускаться в метро было слишком тоскливо, хотелось пройтись. Шагать и думать обо всем, что он сказал.
И тут началась гроза.
Домой я вернулся мокрым до нитки».
Жозефина откладывала тетрадку в сторону и задумывалась о собственной матери.
Ей тоже всегда хотелось, чтобы мать смотрела на нее, гордилась ею, чтобы ей можно было рассказать свои тайны. Но такого у нее не было никогда.
И ей тоже казалось, что любить кого-то — значит, заранее допускать, что тебе могут дать по физиономии. Ей вот давали, и не раз. Антуан ушел к Милене, Лука в лечебнице, у Филиппа в Лондоне любовная идиллия с Дотти.
Жозефина не сопротивлялась. Пусть жизнь отбирает что хочет. На то она и жизнь.
Она перелистала дневник Юноши на несколько страниц назад. «Про каждую женщину, которую я любил, я думал — и это была ошибка, — что она непременно поступит, как моя мать. Я каждый раз боялся, что меня бросят…»